Зося? Ареев голос показался до того громким, что хоть уши зажимай. Я и зажала. Левое. С правого-то плеча несподручно.
Арей же выступил из стены.
Его пламя окутывало, оплело огненною паутиной. И дым, ее касаясь, шкворчал зло, будто бы желал он до Арея добраться, а не мог, оттого и ярился бессильно. Вона, следом потянулся, да силенок не хватило. Арей же от дымное сизой плети лишь рукою отмахнулся.
Ты почему не ушла со всеми?
А сам-то злой, что кузнец наш с опохмелу.
Куда?
Туда. И пальцем вниз ткнул. Эвакуация была
Чего?
Зослава!
Вот не надобно на меня кричать. Может, и была эвакуация эта самая, да только без меня. И Арей, видать, понял. А может, разглядел, наконец, что не одна я стою в коридоре.
Твою ж за хвост И еще пару слов добавил из тех, которых девкам знать не надобно. Идем. Держись меня шаг в шаг. И его держи. Сумеешь?
Чего ж не суметь? Чай, невелика хитрость.
Ареево пламя потемнело, расплылось, тесня дым.
Давай. И Зослава, поспешить придется.
Поспешу. Я-то в магических делах смыслю немного, да только по Арею видать, что надолго пламени его не хватит.
Узенький коридорчик.
Зыбкие стены, из огня плетенные, бабке о таком писать не буду: сердце у нее слабое, разволнуется еще а иные не поверят, что бывает так.
Дым серый, клубами сбивается.
Переваливается, перекатывается, и наползают клубы один на другой. Валунами громоздятся, иную стену строят, и того и гляди обвалится она, прорывая тяжестью своей пламя. А оно то вспыхивает ярко, то гаснет. И спешит Арей, бежит почти, со ступеньки на ступеньку перепрыгивая.
Я следом.
Не шаг в шаг, но как оно умеется, бегу и думаю, что
не зря Архип Полуэктович по полю тому нас гонял, коль жива останусь, то и поклонюся в ножки, поблагодарю за науку а пламя бледнеет и запах его, кузницы, кожи да земли, летним солнышком истомленной, меняется, блекнет. Сквозь него сочится иной, не запах смрад.
Гнилья.
И смерти, той, позорной, которая для татей ночных положена. Но я не тать и Арей и страсть до чего помирать неохота впору Божине молиться, о чуде просить.
Бледнеет пламя.
Уже становится коридорчик. А лестница вьется и вьется, ни конца ей, ни края не видать, только серость сплошная, темень непроглядная, с которой Арееву пламени не управиться.
Когда б один был, а то ведь трое
Погоди. Он остановился.
Бледный весь, не белый серый, что стены пыльно-каменные, которые уже не рухнуть грозились, но сомкнуться, стирая нас, будто мошкару какую.
Вы пойдете, и быстро. До выхода недалеко, а там кто-нибудь из магистров каждое слово он из себя вымучивал. А я я поняла, что не пойду.
Не брошу.
Не по-людски это хотя, конечно, и глупство неимоверное. Да только я девка, мне глупою отродясь быть покладено, ежели иным людям верить.
Зослава! Ни словечка не сказала, но поди ж ты, понял все верно.
Погодь. Я взяла его за руку. А ежели ты моей силы возьмешь
Я о таком только слыхивала, да и то в сказках.
Могу. Он облизал истрескавшиеся губы. Только будет больно.
И не обманул, подлюка этакий больно было. В сказках-то о боли ни словечка, там-то все просто поделились друзи силою, и одолел холопий сын Змея-Людожора и волю добыл, и цареву дочку дочка-то царева мне без надобности, Арею, коль мыслю, тоже
Силу тянет.
И с нею само мое нутро выворачивает и холодно становится, будто бы не рокочет по сторонам грозное пламя, но ветра дуют северные, лютые.
Слышу я голоса их волчьи.
Иду.
Уже и не вижу, куда ступаю ослепла, оглохла почти. Только и осталось от мира всего, что Ареева рука раскаленная и голос его:
Уже недолго осталось давай, Зослава ты сумеешь.
Сумею, конечно как иначе-то? Выживу. Мне помирать никак неможно. Бабку на кого оставить? И корову корова-то у нас знатная со ступенечки на ступенечку.
И быстрей бы надобно, да не получается.
Я стараюсь. Честно стараюсь. За-ради бабки, за-ради матушки своей, которая слегла где-то там, а где, и не ведомо и отец с нею и дед домой только и прислали, что весточку, мол, пали смертию героическою за Росское царство. Грамотка царская, на хорошей бумаге да зачарованная, сто лет не поблекнет, в огне не сгорит, в воде не потонет во многих хатах такие стоят, в красном углу, рядом с ликом Божининым, с деревянными личинами предков.
И свечи перед грамотками теми ставят поминальные.
И хлеба им первый ломоть кладут.
И детям сказывают про смерть героическую а я вот от туману на лестнице, в общежитии слягу и никакого в том героизма нету.
Все закончилось сразу.
Вдруг пахнуло в лицо холодом, да еще и ветром, который вымел, вытер шершавою ледяной лапой морок колдовской. Вновь задышала.
Дымом.
И терпким запахом сосновое смолы.
И еще хлебным, ласковым
Держись. Арей подставил плечо, а иначе упала бы, прям где стояла, посеред черной грязной лужи. От была бы всем потеха а народу-то на ярмарке в торговый день и то меньше бывает и все на нас глядят. Целителя! Целителей, чтоб
Ареев голос сорвался, да все одно услышали.
Толпа отхлынула, а после вперед подалась, и подумалось мне, что сейчас растопчут.
Назад! Этот голос я узнала, и не только я.
Фрол Аксютович взмахом руки остановил толпу.