Та и сама, поняв, чего натворила, рада была сгинуть в людском море.
Оно-то и понятно: могут и плеткой перетянуть, а могут и вовсе обвинить, что сглазить боярыню желала. Или потраву учинить со своими пирогами.
Меня-то боярыня и вовсе будто бы не заметила. А может, и вправду не заметила? Проплыла мимо лебедушкой, только хрустела под коваными каблучками сапожек ее красных скорлупа ореховая. Но не на нее я глядела, не на сапожки, не на платье богатое, и не на старуху-чернавку вида прескверного, что следом за боярынею семенила. На братца Ареева, который боярыню под ручку держал.
На лицо его, худлявое, белое.
Чертами схожее.
И на Евсея, что держался вроде и в сторонке, а все одно рядом. Он-то меня заметил, но не кивнул даже, отвернулся, будто бы знать не знает.
Обидно?
Поначалу аж горячо в грудях сделалось от этакой обиды, а после подуспокоилась я. Оно-то понятно, что Игнат матушку сопровождает, до храму ли, до лавки, аль просто погулять вышла боярыня, развеяться. Не целыми ж днями ей в тереме сидеть. И роду она знатного, славного, и сам Игнат, стало быть, тоже, об чем я в Акадэмии забываю постоянно. А значится, не с руки ему раскланиваться со всякими там девками. Что до Евсея, то он и вовсе царевичем может оказаться. Если же и не царевичем, то права в том боярыня Велимира: дружков своих царь будущий милостью не оставит. Пусть и рожденный холопом, выкупленный царицею, но буде он боярином. Пожалуют и звание, и земель, и деревенек с душами невольными, а значится, вновь же, не ему со мною знаться.
Странно я о том происшествии, и не происшествии даже, но встрече, позабыла будто бы. А вот взялася письмецо бабке писать, и вылезла из памяти обида, что пух из дырявое сыпки.
А письмо дописывать надобно.
Учат нас, дорогая моя бабушка, крепко. Розги, как о том грозился наш жрец, не пользуют, поелику серед студиозусов множество детей боярских, которым с того ущерб великий чести случиться может. В прошлом-то, кажуть, секли, простой люд на земле, а благородного чину ежели, то на лавке, ковром застланной. Но ныне пришло высочайшее повеление розги запретить. Оно и верно, ежели в Акадэмии царевич учится, то как можно его да розгами? Еще и прилюдно? Кто ж, опосля такого, царя уважать станет? Однако же никакого ущербу учебе от запрету того не случилось, потому как науку всяческую в нас пихають много. Учать гиштории земли Росской от самодревних времен, когда не было самого царства Росского, но лишь княжества всяческие
Вот уж кто умел рассказывать! Аж порою сердце заходилось от беспокойствия, чи то за славный город Солоним, осажденный войском азарского кагана да осаду державший сто двенадцать ден, чи то за княжну Белеславу, которая в мужском платье через семь княжеств добралася, отца свово из полону вызволяя, чи то еще про кого.
Фрол Аксютович говорил неторопливо, двигался мало, порой и вовсе застывал посеред классу глыбиною гранитной, но вот каждое слово его в душе отзывалось.
Видела я и княжества те, давным-давно сгинувшие, и князей, одних славою обуянных, других позором заклейменных на веки вечные, третьих просто бывших да сгинувших, не оставивших порой после себя памяти иной, окромя имени
сказывають нам и про всякие иные страны, а еще про людей и нелюдей, в оных обретающих. Вчерась вот о харпиях расповедовали, сиречь женщинах-птицах. Живуть оные на самом краю мира, поелику страховидлы необычайные. И норову дюже скверного. Летать умеют, а летаючи, крадуть детей, особливо младенчиков женского роду, из которых ростят себе служек.
Про харпий, а тако же псоглавцев и антиподиев сказывала Милослава. Не могу сказать, что сия наука давалась мне тяжко. Конечно, Милослава была лишена того таленту, которым Божиня Фрола Аксютовича наградила, но и она расповедовала неторопливо, толково.
В классе ейном на стенах карты висели миру, рисованные так хитро, что самую крохотную речушку да что речушку, ручей разглядеть можно. И город любой, и деревеньку, и даже Барсуки свои я нашла, подивившись тому, что от столицы до них на три пальца езды. А я вона сколько добиралася.
Это уж потом Арей объяснил про масштабу, про то, что карты энти вовсе не рисованные, а самого что ни на есть магического свойства, и что Милослава лучший картограф.
В том ее особый дар.
Дар-то, может, и велик, не мне о том судить, ежели с картами у Милославы все ладно выходит и даже с царских палат к ней поклоны шлют с просьбами то одну, то другую составить. Да вот дело свое она не то чтобы не любит вовсе, скорее уж иного желает.
И о странах иных, о тварях всяческих сказывает сухо, без души. Но уж лучше она, нежели Люциана Береславовна, которая нас начертательной магии учит.
Ох и холодна боярыня.
Горда.
Оно и понятно, древнего она роду, славного, небось, и с царями Гожурские роднилися, и подвиги великие совершали, и магиков из их числа вышло множество.
Великою Люциана Береславовна не была.
Верно, именно это, а еще разумение, что никогда не подняться ей выше, равно как и не вернуться в отчий дом, из которого уходила она тайно, беглянкою, злило ее.
Хозяин как-то обмолвился, что желала Люциана Береславовна славы. Не боярынею замужней, годной царице в услужение, войти в палаты, но магичкою вольной, сильной, которая на саму царицу будет глядеть как на ровную, а то и повыше.