В хрустальной люстре горели свечи. Тени от колонн падали на пол и колебались вместе с пламенем.
Папа́ был в хорошем настроении, мама́ улыбалась.
Николай Васильевич тобой очень доволен, Саша, сказала она. Особенно успехами в физике.
С русским и историей, видимо, хуже, изобразил смущение Саша. Яков Карлович меня ругает?
Нет! горячо возразила мама́. Ему очень понравилось твое сочинение о «Лесном царе», а знание эпохи Возрождения выше всяких похвал.
Я люблю итальянское Возрождение, улыбнулся Саша.
Так что мы решили, что ты заслуживаешь награды, сказал папа́. Чего бы ты хотел?
И Саша с тоской подумал, что компенсировать покаянный полтинник было бы очень неплохо.
И записку про метрическую систему самое время подавать.
Давай
я немного издалека начну? попросил Саша. Мы говорили об эпохе Возрождения. Я выучил один перевод, он мне очень нравится. Можно мне его прочитать?
Никса посмотрел с любопытством.
Сам выучил? удивилась мама́. Или Яков Карлович задал?
Сам, улыбнулся Саша. Яков Карлович здесь совершенно ни при чем!
Еще не хватало Грота в это втянуть!
Тогда читай, кивнул папа́.
Глава 4
Опыт публичных выступлений у него был немаленький, особенно, там, в будущем. Стихи надо было читать, как защитную речь: громко и проникновенно, но обращаясь к публике так, словно это дружеский разговор за чашкой чая.
Нигде не сбившись, дошел до последних терцетов, где челн Харона пристает к берегам «Ада»:
«Причалил. Вот мы вышли в темный лес:Ах, что за лес! Он весь сплелся корнями,И черен был, как уголь, лист древес.
В нем цвет не цвел. Колючими шипамиРосла трава. Не воздух, смрадный ядТочил окрест и помавал ветвями»
Прекрасно, сказала мама́. Но стихи обрываются на полуслове.
Автор не смог закончить перевод, объяснил Саша.
А что с ним случилось? поинтересовалась она.
Арестовали.
Папа́ насторожился.
Кто автор? спросила мама́.
Сергей Фёдорович Дуров, сказал Саша.
Папа́ смял салфетку и бросил на стол.
Алёша нашел, за кого попросить! буркнул он. Ты хоть знаешь, кто такой этот Дуров?
Талантливый поэт и переводчик, который имел неосторожность посещать литературные вечера по пятницам, сказал Саша.
Литературные вечера! повторил папа́. У него был отдельный кружок, у твоего Дурова!
Папа́, а создание литературного кружка это какая статья? спросил Саша.
Саша! Не литературного, а вполне политического, возразил царь. Они планировали восстание и обсуждали, как вести пропаганду в народе, чтобы его на это восстание поднять.
Подняли? спросил Саша.
Слова сами по себе могут быть опасны!
Не думаю, упрямо возразил Саша. Судить за слова это все равно, что за намерения судить. По римскому праву намерение не может считаться преступлением.
Там не одни намерения, сказал папа́. Петрашевский у себя в имении фаланстер выстроил. Правда, крепостные его спалили.
Саша порылся в своей памяти. А! Фаланстер это такой Дом культуры в коммуне, с библиотеками, мастерскими, холлами и бальными залами.
Лучше бы он их на свободу отпустил!
Меня всегда восхищало понимание крестьянством утопичности социализма, заметил он. Папа́, а строительство фаланстера это какая статья?
Никакая! сказал император. Но я хочу, чтобы ты понимал, что петрашевцы ненавистные тебе социалисты.
Стихи замечательные, примирительно проговорила мама́.
Я их простил, сказал папа́. Даже восстановил в дворянстве.
Мне кажется, что литератору должно быть тяжело без права въезда в столицы, заметил Саша. В столицах вся литературная жизнь.
Саша, я не хочу больше слышать имя Сергея Дурова! отрезал папа́. Ты хотел награды? Проси!
Я уже попросил, сказал Саша.
Проси другую!
Среди них еще был писатель по фамилии Достоевский, сказал Саша. Я был крайне удивлен, что он до сих пор в Семипалатинске
Ладно, сказал папа́, этот, насколько я помню, не так замешан. Но вообще ты зря за них просишь, они того не заслуживают.
А можно мне посмотреть материалы дела? попросил Саша. Чтобы больше не просить за недостойных.
Ты надеешься там что-то понять? удивился царь.
Я надеюсь понять все, сказал Саша.
Самоуверенности тебе не занимать!
Мама́ сидела в серебряном кабинете, когда-то любимым Екатериной Великой, и плакала.
В руках у нее был "Колокол".
Тучи начали сгущаться дня четыре назад, видимо, папа́ уже телеграфировал господин Бруннов посланник в Лондоне и, по долгу службы, постоянный читатель сего популярного издания. Вот теперь и печатая версия подъехала.
Папа́ тоже был здесь: он стоял у окна, за которым угасал короткий ноябрьский день.
В люстре и канделябрах пылали свечи, отражаясь в бесконечных зеркальных коридорах и освещая изящный растительный орнамент на узких участках стен между зеркалами.
Мама́ сидела на ментолового цвета диване и была как-то особенно прекрасна. Рядом с ней на краешке пристроилась Тютчева и сочувственно смотрела на государыню.
На щеке у мама́ сверкала слеза, и глаза были влажны и печальны.
Никса, который притащил сюда Сашу («твой Герцен опять напечатал про нас какую-то гадость!»),
бросился к маменьке и обнял ее за шею, а она в ответ обняла его.
Саша тоже на месте не устоял, втиснулся между императрицей и Анной Федоровной, и обнял мама́ с другой стороны.