А девочки? заинтересовался Бор.
Девочки путанами хотели быть. Это такие продажные женщины, которые за деньги отдаются иностранцам.
Бор захихикал. Нет, нравы в Центруме свободные, и проституция существует. Но то ли он был очень молод, то ли идеализировал иные миры.
Почему иностранцам-то? спросил Пагасо. Он явно был заинтригован. Это как-то связано с большим
удовольствием?
Нет, с большими деньгами. Я жил в очень бедной стране. И деньги у нее были бедные. Поэтому и мечты были такие.
Ну, ты в какой-то мере свою мечту исполнил, рассудительно сказал Пагасо. Ходишь с оружием, убиваешь.
Я стал музыкантом, покачал я головой. За это тоже платили, да и девочки музыкантов любят. А убивал я разве что музыку
Пагасо засмеялся.
А мне говорили, ты хороший музыкант Скажи, а сейчас в твоей стране дети тоже хотят стать убийцами и проститутками?
Нет. Жизнь у нас стала получше. А дети теперь хотят стать банкирами, чиновниками или судьями.
Пагасо покачал головой, и во взгляде его появилось сочувствие.
Друг мой, если ваши мальчики вместо убийц хотят стать судьями, а девочки вместо проституток чиновницами, то не так уж и многое у вас поменялось. Ваш мир полон чудес, я люблю читать о них и порой завидую до скрипа зубов но, может быть, я завидую зря. Пока ваши дети не захотят быть машинистами, столярами и электриками, завидовать не стоит.
У нас разные страны есть, ответил я. Это только у нас так наверное.
Мир как поезд, буркнул Пагасо. О скорости поезда судят не по паровозу, а по самому медленному вагону. Нет, мне больше не завидно.
А то у вас дети с окраин не вкалывают с пяти лет, мной неожиданно овладел патриотизм. И не мечтают стать бандитами или проститутками. Да наверняка!
Мил-человек, да наш мир руины, все с тем же убивающим наповал дружелюбием ответил Пагасо. Что с нами сравнивать-то?
Можно было, наверное, рассказать ему про войны, гонку вооружений, соревнование капиталистической и социалистической системы, перестройку, глобализацию, толерантность в общем, про все те гадости, что Земле заменяли «высокомолекулярную чуму». Но вряд ли бы это его тронуло.
Жители Центрума вообще очень странно относились к социальным вопросам. Коммунизм они воспринимали как некую экзотическую религию, в чем-то привлекательную, но к реальной жизни не имеющую ни малейшего отношения. К национальным и расовым проблемам были довольно равнодушны может быть, потому, что все территории Центрума являлись осколками некогда единой Империи. На некоторых территориях люди были более смуглыми, где-то чаще имели азиатские черты. Встречались абсолютно белокожие и черные до фиолетовости негры, но это было уже скорее исключением из правил (и отношение к «очень белым» и «очень черным» было странным как к экзотической, привлекательной, но в целом случайной диковине). Религия тоже была по сути едина, существовали, конечно, различные варианты, «ереси» единой веры с центром в Цаде, но кардинальных различий и межконфессиональных войн не было.
Вообще, если разобраться, то вся жизнь Центрума походила на какой-то финальный этап развития единой цивилизации. Центрум был разделен на отдельные территории, порой конфликтующие, а порой даже воюющие однако в основе лежали абсолютно и единственно экономические интересы. Никто даже не пытался прикрываться религией, никто не спекулировал на национальностях, никто не придумывал «единственно верные» политические течения. С точки зрения землянина странно, ведь религиозная, национальная, классовая борьба самое лучшее топливо для войны. Но то ли жители Центрума были в чем-то честнее нас и этими фиговыми листками не прикрывались, то ли то ли уже наелись по самое «не хочу». Ведь были в их прошлом и религиозные войны, и межнациональные.
Интересно только, можно ли прийти к такому результату естественным путем. Или обязательно нужна глобальная катастрофа вроде «высокомолекулярной чумы»?
В общем, грузить машиниста историей двадцатого века Земли я не стал. Все равно бы он воспринял ее как нашу немыслимую глупость. Вместо этого я просто пожал плечами и стал смотреть в окно. Поезд по-прежнему несся по степи, но, кажется, начал сбавлять ход. Рассвет уже разгорелся вовсю, выглянул краешек солнца, среди желтой травы стали попадаться пятнышки зеленой, редкие деревья. Кажется, мы спускались в низину, очень незаметно, но неуклонно.
А потом я увидел странное.
Что это? воскликнул я. Пагасо! Там пожар, что ли, был? Вся степь черная!
На горизонте рыжая трава и впрямь заканчивалась угольно-черным, туда и несся паровоз. Линия, где желтое сменялось черным, была подозрительно ровной разве пожарища такими бывают? И черное уходило вдаль до горизонта
Это не пожар, мил-человек, со смешком сказал Пагасо. Это, знаешь ли
Разлом, сам произнес я. Понял
У меня заколотилось сердце. Разлом был непостижимо большим.
Нереальным.
Но еще более нереальным был мост над Разломом.
Калька почти всегда работала одна. Такой уж у нее был стиль и характер. И когда рано утром она разбудила меня и попросила сходить с ней в дозор, я более чем удивился. На заставе никого не было, даже Ведьма, которая здесь дневала и ночевала, ушла на Землю, пробормотав что-то про нагрянувших из Омска провинциальных родичей, которых она, как уважающая себя москвичка, обязана водить по театрам, магазинам и паркам. Представить Ведьму доброй бабушкой, гуляющей с племянниками и внучками, было сложно, но всякое в жизни бывает.