Мысль металась в поисках выхода из всех противоречий. Выписки из летописей, словарей, научных работ перемежалась в блокнотах тех лет с попытками исправить текст новыми, порой фантастическими его прочтениями, от которых приходилось тут же отказываться. Наверное, так мучились и другие исследователи этого удивительного памятника. Он вызывал одновременно восхищение и раздражение, потрясал внутренней поэтичностью своих образов и повергал в недоумение явно бессмысленным сочетанием букв Это было похоже на решение уравнения со множеством неизвестных.
«Для Слова характерно чередование ритмизованных, действительно поэтических кусков с прозаическим пересказом, глоссами, сокращениями, записывал я в тетради. То же самое мы находим в песнях Старшей Эдды. Может быть, это указывает на сложную, так сказать, устно-письменную
историю памятника, где пересказы забытых строф чередовались с цитированием?»
(5, 187) Через несколько месяцев: «Любопытно сказочно-былинное построение сна Святослава: князь как будто задаёт боярам загадки, а те их отгадывают правда, ничуть не меньшими загадками! Но вот на что стоит обратить внимание: и во сне, и в его толкованиях какое-то важное место занимает море. Откуда оно здесь? Откуда море вообще в Слове? Дойти до моря только похвальба князей. А тут и по летописи получается, что часть Игорева войска в море истопоша. Чудеса, да и только!»
Ещё одна запись: «Вот уже не первый год копаюсь в Слове. И с внутренним трепетом начинаю смотреть на огромную работу, которая ещё предстоит, чтобы разобраться во всех тупиках, лестницах, комнатах, переходах и закоулках того огромнейшего, сложнейшего здания, что возвели за два почти века исследователи Слова! Начинать было просто. Вначале была дерзость, ирония, задор и досада на разноречивость аргументов, которыми манипулировали разные авторы. Прозрение собственного невежества так я могу назвать это теперь. В чём заключается главный вопрос Слова, его тайна, над отгадкой которой бьётся столько людей?»
Скептическое отношение к «Слову о полку Игореве», возникшее с первых же дней его выхода из печати, ко времени его написания, к древности сгоревшей в пожаре 1812 года рукописи, к самому А.И. Мусину-Пушкину и его сотрудникам по изданию «Слова», к появлению рукописи «Слова» в библиотеке обер-прокурора святейшего синода оказалось столь же живучим, как и интерес к нему. Скептиками были не досужие острословы, а действительные знатоки русских древностей, ревнители отечественной истории. Их сомнения были результатом изучения текста, сравнения его с летописными известиями, со всем комплексом современного им знания о прошлом.
В этом смысле разницы между скептиками и их противниками не было. Те и другие задавали вопросы и пытались на эти вопросы найти ответ. И те и другие часто ошибались и когда находили мнимые ошибки в «Слове» (а кто мог гарантировать истину?), и когда выстраивали систему своих доказательств. И всё же разница была. Исконный водораздел между скептиками и ортодоксами проходил по зыбкой условной черте их разделяли не факты, а представления о древней Руси. Объём знаний о прошлом у них оказывался одинаков, но использовали они его по-разному.
Взгляд, брошенный скептиками в глубины русской истории, тонул в темноте допетровской Руси. Казалось невероятным, что там, за этой темнотой и невежеством, могло лежать что-либо иное, хотя бы в малой степени сопоставимое с великолепным европейским средневековьем, предстающим перед нами во всей величественности своих дворцов, замков, городов, живописи, скульптуры и, конечно же, многочисленных памятников литературной и философской мысли. Час открытия киевской Руси ещё не пробил, а драгоценные её обломки, которые уже понемногу начали выносить из пучин забвения на берег «колумбы российских древностей», легче было объяснить уже известным, заимствованным со стороны, привнесённым откуда-то, чем своим, родным, выстраданным и достигнутым.
Своеобразное двуязычие «Слова», разностильность его частей, непохожесть на стилистику и образность других памятников древнерусской литературы, фрагментарность повествования, тёмные места всё это для скептиков представлялось достаточным, чтобы заподозрить «Слово» в позднем происхождении и, как последний вывод, в подделке.
2
Впервые «Слово» было напечатано осенью 1800 года, и в ноябре его экземпляры поступили в продажу. В предисловии к поэме было отмечено, что «подлинная рукопись, по своему почерку весьма древняя, принадлежит издателю, действительному тайному советнику и кавалеру графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину».
Итак, Мусин-Пушкин.
(5, 188) О его жизни мы почти ничего не знаем. Оставшиеся его письма опубликованы только в малой степени. Его собственные записки, записки его друзей и единомышленников, вместе с их архивами и коллекциями хранившиеся в доме Мусина-Пушкина на Разгуляе, разделили судьбу собранных им сокровищ, погибнув в печально
знаменитом пожаре 1812 года, хотя сам дом, по всем данным, не горел. Сохранилась лишь краткая, им самим под конец жизни составленная справка, как бы «статейный список» прохождения службы, уместившийся на восьмушке листа.