Последствием
вышеупомянутого свидания явилось то, что милорд Годольфин по своему великодушию не только вновь представил меня королеве, почтившей меня дозволением поцеловать ей руку, но и получил согласие Ее Величества на то, чтоб мне и впредь выплачивали содержание, которое ей угодно было мне назначить в знак благодарности за некую работу, исполненную мною с большой опасностью для жизни я действовал тогда, как гренадер, идущий на приступ, и которое было некогда испрошено для меня моим первым покровителем и выдано мне по щедрости нашей государыни. Во время этой второй аудиенции Ее Величество со свойственной ей добротой изволила заметить, что довольна моей прежней службой и поручает мне другое дело, весьма хорошее, которое мне растолкует лорд-казначей.
После сих слов я удалился.
Призвав меня к себе на следующий день, милорд Годольфин сообщил, что направляет меня в Шотландию и дает на сборы три дня. Так я попал в Шотландию. В чем состояла моя служба и как я исполнял ее, не место обсуждать здесь, и не в моих правилах предавать огласке то, что надлежит держать в секрете. Замечу лишь, что поручение мое было из тех, какие королям не стыдно возлагать на подданных, а подданным не стыдно исполнять. Как ведомо тому, кто облечен сегодня высшей властью в государстве после короля и наследника, я сделал, что мне было назначено, и его светлость, кажется, не выражал неудовольствия моим участием в том деле, о чем, как я надеюсь, он и ныне помнит.
Я вспоминаю это только для того, чтоб показать, какого рода обязательства имел я перед государыней и прежде всего перед моим первым покровителем, ибо полагаю, что, даже не одобряя временами их намерений, я был не вправе нарушать их волю. А заходил ли я в своих поступках далее того, чего требовали обстоятельства, должно быть само собой понятно.
Сказав достаточно о том, в чем состояли мои обязательства и кто облек меня доверием, могу прибавить лишь, что редко подданного и государя соединяют узы более тесные и редко частное лицо стоит к министру ближе, нежели был я. К тому же я всегда придерживался мнения, что честный человек не может быть неблагодарен к тем, кто его облагодетельствовал.
Однако не подумайте, будто я тщусь здесь оправдать сознанием долга перед королевой или каким-либо иным лицом поступки, сами по себе предосудительные. Ничто не причинит мне большего урона, нежели такое толкование моих слов, и посему прошу вас оказать мне справедливость и дать веру следующему моему заявлению: я упоминаю лишь те свои обязательства, которые требовали нежелательных для меня действий, а не бросаю вызов и не оспариваю мнение тех, по отношению к кому я сознавал свой долг, хотя порою и не разделял их взглядов. Меня не оправдает никакое чувство долга, если я стану называть зло добром, а добро злом. Однако ничто не поколеблет моей уверенности в том, что я имею право почитать себя защитником всего, что, как мне кажется, заслуживает защиты, и обходить молчанием то, что мне не представляется таковым.
Ежели это преступление, я признаю себя виновным, и пусть рассказ о вышеупомянутых поручениях послужит если не к оправданию моей особы, то хотя бы к смягчению выносимого мне приговора. У некоего человека был отец, повинный во многих беззакониях, и беззакония сии были противны его сыну, но все же невозможно ожидать, что сын дерзнет изобличать отца. Мне кажется, что в этом деле я такой же сын. Даже сыновний долг не мог бы довлеть сильнее, нежели тот, что был на меня возложен. Хоть признаю, что для противной стороны дело это не таково.
Сие побуждает меня подтвердить все вышесказанное и в свете вышеупомянутых моих обязанностей изложить, что я на самом деле совершил и чего не совершал.
По общему суждению, провозглашаемому столь уверенно, что мне не стоит якобы и возражать, я взят был на работу бывшим лордом-казначеем графом Оксфордом во время последних раздоров по поводу государственных дел, чтобы служить ему своим пером или, по выражению моих недругов, писать по его указке, или под его диктовку, или по его приказу и тому подобное, используя тайные сведения, переданные мне им или его пособниками, и получать за это плату, или жалованье, или содержание от милорда.
Умей я лучше передать словами то, что подразумевают эти люди, клянусь вам, я бы это сделал.
Кому-то это все покажется невозможным. Но раз иные люди утверждают сие с такой решимостью, им следовало бы найти весомые улики, вскрыть те или иные обстоятельства, сыскать людей, которым что-либо известно, но говорить, что тайны оберегались слишком тщательно, все равно, что ничего не сказать или признаться, что тайны сии остались нераскрытыми. Тогда чего же стоят все их непререкаемые утверждения? Ведь люди честные не станут утверждать того, что доказать
не могут.
По правде говоря, если бы сей поклеп имел касательство лишь до моей особы, я бы не стал о нем упоминать, ибо не вижу ничего предосудительного в том, чтобы подчиняться человеку, поставленному королевой во главе правительства. Однако сей поклеп касается и его светлости, и истина должна быть восстановлена. Независимо от того, верно настоящее обвинение или неверно, я посоветовал бы тем, кто хочет сохранить прозвание порядочного человека, задуматься, что будет, если это утверждение окажется предвзятым. Чем смогут они возместить ущерб, причиненный его светлости или иным причастным лицам? Что, если не найдется доказательств и следов сего проступка? Как можно обвинять людей на основании слухов и наветов и помогать тем, кто желает утопить в потоке грязной клеветы чужую честь и доброе имя?