Комментарий
Почтовые штемпеля: «Москва 1832 сен. 27» и «Получено 1832 сен. 30 вечер».
Впервые: ВЕ, 1878, январь, с. 2829. Акад., XV, 771.
Датируется на основании почтовых штемпелей и пометы Пушкина: «Вторник».
23. 30 сентября 1832 г. Москва
Не дай бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут.
По предположению Л. Б. Модзалевского, это Фёдор Матвеевич Мусин-Пушкин, двоюродный дядя H. Н. Пушкиной (его отец Матвей Платонович был родным братом бабки H. Н. Пушкиной Надежды Платоновны, бывшей замужем за Афанасием Николаевичем Гончаровым (Письма, т. 3, с. 530).
См. примеч. 8[90] к письму 20.
а Мемуары Дидро.
Мемуары Дидро в четырёх томах были в библиотеке Пушкина (Mémoires, correspondance et ouvrages inédits de Diderot, publiés daprès les manuscrits confiés, en mourant, par lauteur à Grimm. Paris, 18301831: Библ. П., 883). Очевидно, один из четырёх томов мемуаров Пушкин взял в дорогу. Два первых тома разрезаны полностью, два других разрезаны в отдельных местах.
б красавца Безобразова.
Случай с Александровым и Бобринской (вероятно, имеется в виду графиня Анна Владимировна) неизвестен.
Московский университет переживал тогда пору упадка. Ещё в июне 1831 г. Пушкин писал М. П. Погодину, в то время профессору Московского университета: «Жалею, что Вы не разделались ещё с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле. А учёность, деятельность и ум чужды Московскому университету» (Акад., XIV, 623). Это письмо может быть сопоставлено с отзывом современника: «Московский университет доживал тогда свой дореформенный период. Разладица в нём была страшная. Преподавались какие-то абсурды. У профессора Дядковского эвольвировалось то центральное, то периферическое электричество. Иовский кристаллизовал уже уголь в алмазы. Павлов проповедывал, что вещество есть свет, потемнённый тяжестью. У Зернова дифференциалы были частицы ваксы, приставшие к волоскам щётки, а интегралом был слой ваксы на очищенном сапоге. Оболенский не декламировал, а распевал каким-то петушиным мотивом анакреонтовы оды и т. д. и т. д. И всё это кипело, шипело, злилось, ругалось и заедалось между собою. Каченовский грызся с Погодиным, Давыдов с Шевырёвым, Перевощиков с Павловым, Мухин с Дядковским всех не перечтёшь. В этой безалаберной борьбе доставалось и бедной молодёжи. Белинский был исключён за неспособностью к науке по настоянию Каченовского. Тяжко и душно было всем, и профессорам и студентам» (Маркс М. Каетан Андреевич Коссович. PC, 1886, 12, с. 613614). Белинский был исключён из университета в сентябре 1832 г.
См. письмо 4 и примеч. 3 к этому письму. H. Н. Пушкиной посвящено стихотворение Пушкина «Мадонна». Далее поэт приводит 3-й и 4-й стихи народной песни «Как за церковью, за немецкою». Эта песня сохранилась в его записи (см.: Рукою П., с. 456, 460).
у всех предстоящих потекли слёзы умиления. Передай это Вяземскому. Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе: докажу после. На днях был я на бале (у кн. Вяз.; следственно, я прав). Тут была графиня Салагуб, гр. Пушкина (Владимир), Aurore, её сестра, и Natalie Урусова. Я вёл себя прекрасно; любезничал с гр. Салогуб (с тёткой, entendons-nousа ) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался. Дела мои идут своим чередом. С Нащекиным вижусь всякой день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросёнка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе. Мне пришёл в голову роман, и я вероятно за него примусь; но покамест, голова моя кругом идёт при мысли о газете. Как-то слажу с нею? Дай бог здоровье Отрыжкову; авось вывезет. Цалую Машу и благословляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с Вами.
Адрес: Наталии Николаевне Пушкиной.
В С. Петербург в доме Алымова, на Фурштатской.
Комментарий
Почтовые штемпеля: «Москва 1832 сен. 30» и «Получено 1832 окт. 4 вечер».
Впервые: ВЕ, 1878, январь, с. 2930. Акад., XV, 772.
Датируется на основании московского почтового штемпеля и слов Пушкина «на днях был я приглашён Уваровым в Университет». В Московском университете Пушкин был 27 сентября, поэтому 28-го и 29-го это посещение определялось бы как «вчера» или «позавчера», а 30-го он уже мог написать «на днях». Письма 20 и 22, которые датирует сам Пушкин, отправлены на почту 30 сентября. В настоящем письме описываются события предшествующих дней, поэтому скорее всего оно было написано утром и, следовательно, в тот же день отправлено на почту.
24. Около (не позднее) 3 октября 1832 г. Москва
В Московском университете Пушкин был 27 сентября (см. письмо 22) и слушал там лекцию И. И. Давыдова. И. А. Гончаров так вспоминает об этом посещении: «Когда он вошёл с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий (Евгения Онегина, Полтавы и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. Вот вам теория искусства, сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова: а вот и самое искусство, прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о Слове о полку Игоревом. Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу Слова о полку Игоревом, разговор, который мало-помалу перешёл в горячий спор. Подойдите ближе, господа это для вас интересно, пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение видеть и слышать нашего кумира. Я не припомню подробностей их состязания, помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щёки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин. С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами» (П. в воспоминаниях, т. 2, с. 215217). Подробности, связанные со спором Пушкина и Каченовского, передаёт П. И. Бартенев, со слов проф. О. М. Бодянского. Он рассказывает, что после лекции И. И. Давыдова «взошёл в аудиторию Каченовский, и, вероятно, по поводу самой лекции заговорили о Слове о полку Игореве. Тогда Давыдов заставил студентов разбирать древние памятники. Обращаясь к Каченовскому, Давыдов сказал, что ему подано замечательное исследование, и указал на Бодянского, который, увлечённый Каченовским, доказывал тогда подложность Слова. Услыхавши об этом, Пушкин с живостью обратился к Бодянскому и спросил: А скажите, пожалуйста, что значит слово харалужный? Не могу объяснить. Тот же ответ на вопрос о слове стрикусы. Когда Пушкин спросил о слове кмет, Бодянский сказал, что, вероятно, слово это малороссийское, от кметыти, и может значить примета. То-то же, говорил Пушкин, никто не может многих слов объяснить, а не скоро ещё объяснят. Через день Пушкин обходил весь университет вместе с Уваровым и потом скоро уехал» (Рассказы о П., с. 4950, 124).