Мы с Гагром мгновенно оглядываемся на «шестерку» и одновременно понимаем, что нет, бесполезно: дадут сразу очередь, и все приходи кума любоваться.
И тогда мы просто молчим.
И смотрим, как эта немытая, желтозубая, проголодавшаяся орда сползает вниз по тропинке.
И думаем мы вдвоем в этот момент о похожем. Я о том, что мне двадцать один, что мама даже не знает, где я, и очень ли больно, когда насилуют, и будут ли мне отрезать пальцы и в какой момент я потеряю сознание.
Гагр хватает бутылку и быстро высасывает ее до дна. Я не возражаю, конечно.
Мы отчетливо видим, что они нас отчетливо видят.
Проходит одна жизнь, вторая жизнь, третья.
Уже ясно слышны их голоса. А в голосах все яснее различимы рычащие звуки.
Рычащие. А не шипящие.
Мы с Гагром, засомневавшись, переглядываемся.
Ты уверена? говорит
он с новорожденной надеждой.
Вроде да. Сейчас проверю. Сарауара бзия узбойд! кричу я в сторону леса.
Гагагага! дружелюбно откликается бородатая орда с гранатометом.
Выдыхай, бобер. Это не чехи, говорю я счастливому Гагру, и слезы непроизвольно выплескиваются из меня, как шумливые кодорские водопады.
Сара уара бзия узбойд. «Я люблю тебя» по-абхазски.
Ну, конечно. Это абхазские ополченцы. Партизаны. Свои. Вышли наперерез гелаевскому отряду.
Я до самых предсмертных конвульсий не забуду минуту, когда это поняла.
Поравнявшись с нами, ополченцы очень вежливо велели нам уматывать поскорее, потому что скоро здесь будет кровища, и двинули дальше.
Мы, конечно, остались на месте. К тому времени, как вернулся Андрюха с отличными съемками сбитого вертолета, мы уже слышали яростный автоматный стрекот где-то недалеко.
Прыгнули в «шестерку» и поехали ровно на этот стрекот.
Бой у поселка Наа шел минут сорок, из которых нам досталось минут двадцать пять. Я ничего толком не помню, кроме того, что все время жалась к самшитам мне все казалось, что если прижаться к самшиту, то не попадут.
Потом все как-то стихло, четверых пленных гелаевцев отправили в «уазике» в город, а пятый остался лежать прямо у нас под ногами на каменистом клочке между пихтами и верандами трех дворов.
Молодой такой, худой, волосатый. Я достала у него из кармана паспорт. Пара страниц была в крови. Взяла паспорт в руки и, присев на корточки прямо у трупа, записала стэнд-ап.
Вот, мол, смотрите, убитый боевик, еще теплый, Маргарита Симоньян, «Вести», Кодорское ущелье, Абхазия.
Страшно гордилась собой.
На тишину из домов повыскакивали местные. Оказалось, поселок армянский, и местные все армяне.
Меня тут же узнали, сразу откуда-то притащили поднос с самым вкусным, который я в жизни когда-либо ела, цыпленком с коньяком и соленьями.
Тебе сколько лет? ласково поинтересовалась женщина в черной юбке и черном платке.
Двадцать один, я улыбалась больше цыпленку, чем женщине.
А Грачику двадцать пять! Ты знаешь, какой он пастух! Таких пастухов даже в Адлере нету, какой он пастух! А тебе замуж пора, ахчи, ты совсем уже старая двадцать один! Ты сколько еще будешь по горам со своим кинокамером бегать? Уже потом не возьмет тебя никто!
Гх-м, вмешался Андрюха, оторвавшись от съемок мертвого боевика. Маруся, я все понимаю, но можно чуть тише праздновать? А то у меня звуковая дорожка картинке не соответствует.
Вечером в санатории МВО было тихо. Мы бросили грязные вещи, взяли шампуни и отправились мыться на пляж. Воды в санатории в те времена не было никакой, и душ мы принимали прямо в соленом море.
Чистенькие, вернулись на плац. Небо уже фиолетовое, звезды проклевываются по одной.
А на плацу вроде бы не хватает чего-то. И точно нет танка. Вместо танка на месте танка сидит контрактник Русланчик, забивает косяк.
А где Валек? спрашиваю у него.
В Адлере.
А танк где?
Тоже в Адлере. Валек на нем Сослан Сергеича дочку в роддом повез. Границу же наши закрыли из-за гелаевцев, как ее на ту сторону переправить? Только на танке.
Прикольно.
Ты еще спроси, вертолет где.
Где?
Отправили в Очамчиру, у Сослан Сергеича там орешник. Ему неохота колхозникам платить, чтоб орехи посбивали, он у Валька попросил вертолет: покружится чуть-чуть над деревьями, все орехи попадают сами. Дуть будешь?
Не, спасибо, я лучше вина с дядь Вачиком.
Из окошка радиорубки голубел экран маленького телевизора.
Дядь Вачик! Пойдем пить! Нас чуть не убили сегодня, крикнула я в окно.
Я видел твой репортаж, строго отозвался дядь Вачик.
Понравилось? загорелась я.
Нет.
Дядь Вачик высунулся из двери, сел на корточки у порога. Долго-долго чесал подмышку. Потом сказал:
Ты зря это сделала. Очень зря. Этот чеченский боевик он тоже люди. Понимаешь? И ты не знаешь ни его мама, ни его папа. Нехорошо ты, девочка, поступил.
А что я сделала-то?
Ты его смерть показала без уважения.
Так за что его уважать? Он же террорист!
Не его уважать надо. Он мне кто? Смерть надо уважать. Тем более такую смерть. Очень хорошая у него была смерть. Дай Бог каждому такую смерть.
Дядь Вачик затянулся «Элэмом», а я напряженно ждала, что он скажет, когда дочешет подмышку.
И он сказал:
Когда умираешь сопротивляясь, вообще не замечаешь смерть. Не успеваешь понять, что ты уже умер. Понимаешь? Только так и надо умирать, девочка.