На! протянула она яблоко, которое грызла.
«Взять яблоко значит взять ее», понял я. И жестом позвал на пол.
Только, чур, не болтать, уселась она верхом, сунув мне в рот огрызок.
За окном гудела весна, змейками бежали ручьи, а облака сгрудились, как ледяные торосы. Но в комнате полыхало лето. Параскева смеялась от того, что моя щетина щекотала ей грудь, а я от того, что распрощался с девственностью.
Мы прожили три года, и это время упало в копилку моих лет с отрицательным весом, будто съело три года, на которые я помолодел. Как-то Параскева провела пальцем по корешкам моих книг, выстроившихся на полках, как солдаты в строю.
Ты знаменит?
Я отвернулся к стене.
Если пишешь хуже других, есть шанс стать первым, если лучше никогда.
Какой скромный! Разве ты не знаешь, что слава приходит к тем, кого понимают все? Хорошо, что я не умею читать.
Так я стал учить ее грамоте, а сам бросил писать.
Милый наполнил мою жизнь смыслом, а я его милой бессмыслицей, будила она меня поцелуем, и моя жизнь пахла, как весенняя лужайка, завтрашним утром.
А через год я предложил Параскеве руку и сердце. Она посерьезнела, сняв с запястья браслет, стала катать по столу.
На вопрос: «Это кто жена?» мужчины вначале отвечают: «Да, но мы не расписаны.», а потом: «Нет. Но мы расписаны.» Сложив пальцы в трубочку, она вдела браслет обратно. От охлаждения, как от смерти, никуда не денешься.
Сколько же нам осталось?
Взяв за руку, она стала гадать по ладони:
Пока не явится разлучник. Я вижу, как у него лоснится кожа, а рот светится желтым пламенем.
С тех пор я не отпускал Параскеву из дома.
Было бабье лето, облака горбились, как дюны. Мы поужинали морскими устрицами, приправленными базиликом, и сменили стол на постель.
Какие у тебя огромные глаза. А когда ты щуришься, они увеличиваются.
Это как?
От желания.
Кончал я бурно, выбрасывая семя, напоенное страстью, устрицами и базиликом, кричал, как раненая птица, так что соседи затыкали уши. И каждый раз передо мной всплывали все мои оргазмы, испытанные с женщинами, которых я выдумывал в одиноких постелях разных городов. «Оргазм это маленькая смерть, думал я, с ним так же воскресает прошлое» И представлял, как Параскева, кончая пронзительно долго, вспоминает своих любовников.
Параскева была ревнива и не прощала, когда ей изменяли во сне. Однажды я гулял в поле с пышной красавицей, которая сплела венок из одуванчиков, опустилась на колени и, умело переведя мою «стрелку» с шести часов на двенадцать, повесила на нее венок, как на гвоздь. Потом она сбросила одежду и раскинулась в медвяной траве, собирая в ложбинку на груди прозрачную росу, которую я пил, пустив в нее «корень». Красавица горячо меня обнимала, царапая на спине мое имя, так что я страшно удивился, когда она влепила мне пощечину.
И тут я проснулся на Параскеве, с которой, спящий, занимался любовью.
Днем мы голыми бродили по саду, заглядывали, точно в будущее, в колодец с бревенчатыми стенками, в котором всегда осень и который всегда глубже, чем кажется, рвали яблоки, выплевывая косточки на шуршащих под ногами ужей, и чувствовали себя как Адам и Ева.
А вечером шли на реку глазеть на паром с пассажирами, похожими в тумане на души умерших, и слушать, как свистят сомы. А вернувшись, кидали шестигранные кости, разыгрывая, кто будет сверху. «Лентяй!» упрекала Параскева, проигрывая. За ночь она бывала то суккубом, то инкубом, но всегда ангелом. Теперь я проводил больше времени без штанов, чем в штанах, и думал, что мне не нужен дом я вполне могу жить в шатре ее волос.
Как ты пишешь? однажды спросила она.
Это просто. Складываешь ладони в шар и достаешь оттуда слово за словом, будто рыб из воды. Но теперь, когда я не пишу, мне незачем таиться, храня бесполезные слова.
И я произнес ей все слова, которые не написал, извлекая из ладоней.
Ребенка мы не хотели. «Хватит одного», косилась она на меня и по-матерински гладила седину мягкой ладонью. Раз ночью в комнату влетела бабочка мы узнали ее по шуршанию крыл. «Моя бабушка говорила, что это к смерти, зашептала Параскева, если бабочка черная к мужской, белая к женской Не включай свет лучше не знать!» Но я уже щелкнул выключателем на стекле бился серый мотылек. Так я понял, что наш альков качается над бездной, что нам предстоит расставание. Ибо смерть в примете выступила аллегорией вечной разлуки души и тела.
Шла наша третья осень, яблоки, падая, отсчитывали серые дни, а облака полосовали небо, которое делалось как картофельное пюре, расчерченное ложкой.
Мы скоро расстанемся, вздохнула Параскева. Поправив волосы, как вороново крыло, она застегнула на шее ожерелье и, подобрав цветастую юбку, взгромоздилась на высокий табурет. И тут в дверь постучали.
Ужин заказывали? мял в руках шапку рассыльный. Он был черняв, как цыганский барон, с серьгой в ухе, в обтягивающих, словно тюленья кожа, рейтузах, под которыми, как ящерица в песке, проступал огромный член.
Я покачал головой.
Но у меня записано, загнусавил он, прощальный ужин на две персоны с предметами разлуки.