Богато живешь, Петров, засмеялась она, стягивая плащ. Налила, не дожидаясь приглашения. Опрокинула, с зажмуренными глазами нашарила
Спасать тебя буду, коснулась небритой щеки уже отяжелевшая, разморенная.
Все было как в последний раз. Бездонно. Беспощадно. Отчаянно. Не любовь, нет. Затмение. «Сегодня затмение, Петров. Ночь. Самая длинная в году».
Голый, переступил разбросанную по полу одежду, выбрался на кухню, потянулся к бутылке.
Распахнул балконную дверь. Пахнуло свежестью, утром. Недавним дождем.
«Ну, где ты там, Петров?» Голос виолончели был теплым, расслабленным, певучим.
«Сейчас», подумал Петров. Чиркнул зажигалкой, затянулся.
В окне напротив было темно. Никого там не было.
Но в глубине, он знал, он точно знал, в глубине окна, невидимая
никому, плакала скрипка.
«Сейчас», повторил Петров и плотно прикрыл дверь.
Зато та, другая третий ряд у окна, четвертая парта (красные щеки, пуговки с треском отскакивают от тесного платья), нянчит троих, таких же щекастых, крикливых, кровь с молоком. Со школьной скамьи на молочную кухню, левую грудь Машеньке, правую Мишеньке, потом переложить: Машенька сильнее сосет, а Мишенька так себе сосет и левый кулачок сжимает, будто насос качает, а сама и девочкой не успела побыть Жиропа, Хлебзавод, Булка, Пончик
Вот и дорога в школу, припорошенная лепестками астр, георгин махровых, сиреневых, бордовых. Там прием стеклотары, а чуть дальше, за девятиэтажкой, я всегда останавливаюсь: там живет некрасивая девочка, на углу стоят они, взявшись за руки, раскачиваются как два деревца, никак не разомкнутся старшеклассник, совсем взрослый, и девочка эта, от некрасивости которой что-то обрывается внутри, точно птенец, тянется клювом, осыпает мелкими поцелуями его прыщавое лицо. Выросшая из короткого пальто, в войлочных сапожках, самая удивительная девочка, моя тайная любовь, мое почти что отражение.
А в мае тропинка эта между домами становится особенно извилистой, запутанной, все укрыто белыми соцветьями говорят, это цветет вишня вишня и абрикос, абрикос и яблоня. Первый урок физкультура, можно не идти, второй геометрия ненавижу, ненавижу, я ненавижу все спортзал, запах пота, огромную грудь математички, шиньон и сладковатый душок комочков пудры, утонувших в складках шеи, я ненавижу кройку и шитье, выпечку «хвороста». Люблю просто сидеть у окна и листать книжку, и рисовать глупости.
Я перетягиваю грудь обрывком плотной материи и бегу во двор там крыши, деревья, гаражи, на мне брезентовые шорты и полосатая майка. Стоя у зеркала, медленно разматываю ткань, медленно, наливаясь восторгом и отчаяньем, там, в зеркале, мой позор и моя тайная гордость, моя взрослая жизнь, мое пугающее меня тело оно всходит как на дрожжах, меняет очертания, запах, превращает меня в зверька: жадного, пугливого, одержимого.
Это завтра я буду мчаться, опаздывать, кусать до крови губы, буду честной, лживой, наивной, блудливой, всякой, любой Я буду бездной и венцом творения, воплощением святости и греха.
Это завтра. А сегодня я всего лишь одна из них: взлетаю на качелях до крыш, размахиваю руками, изображаю мельницу, вкладываю пальцы в рот, но слышится жалкое шипение, свистеть не получается. «Уйди», он сплевывает под ноги и толкает в грудь с непонятной мне ненавистью, и останавливается, сраженный догадкой.
Я ненавижу лампы дневного света, запахи мастики и хлора, я не люблю женскую раздевалку, потому что все голые смеются, переговариваются, и все у них взрослое, настоящее, без дураков: округлые животы, темные лохматые подмышки и треугольники, и они ничуть не стыдятся этого и не страшатся.
Люблю переменку между пятым и шестым, потому что уже почти свобода, потому что напротив седьмой «А», можно пробежать мимо и увидеть одного мальчика с такими глазами. совершенно особенными, а еще я люблю, когда окна распахнуты в почти летний двор, ветерок гуляет, ветерок шныряет и белые комочки любовные послания порхают, переполненные предгрозовой истомой: жарко, тошно, смешно и уже как-то совсем
несерьезно, и училка расстегивает пуговку на груди и, закусив губу, смотрит куда-то вдаль, поверх наших голов, поверх таблицы Менделеева, а потом откашливается и обводит класс шальным взглядом.
Сейчас я поясню. Мсье человек солидный. И, как всякий солидный господин, он вынужден немножко планировать свой досуг. Нет, это не чтение «Маарив» и не субботняя алиха вдоль побережья, которое, как он утверждает, совершенно особенное, не такое, как, скажем, в окрестностях Аликанте
С этим трудно не согласиться. Побережье в Тель-Авиве уютное, шумное, располагающее к неспешному моциону, особенно вечернему, в глазастой и зубастой толпе фланирующих пикейных жилетов, юных мамаш, просоленных пожилых плейбоев, наблюдающих закат южного светила с террасы приморского кафе.
Не чужды романтическим настроениям сезонные рабочие с явно выраженным эпикантусом нижних и верхних век. Сидя на корточках, с буддийским смирением взирают они на беспечную толпу. О чем думает сезонный рабочий, блуждая по гостеприимному берегу? О далекой родине, об ораве детишек, о жадных подрядчиках, о растущей плате за схардиру?