Персефона смотрела на удаляющиеся силуэты и знала, что ничего из этой затеи не выйдет, Орфей обернется, никуда он не денется, Обернется и увидит дым, И закричит, Эвридика испугается и вернется назад,
Сглотнув, Персефона протянула руку к руке мужа, Чтобы он не стал дымом, Чтобы он был вечно, как должно быть у богов, Его пальцы, Она знала его со всеми его комплексами бога, которому не положено жертвоприношений, со всеми его мелкими болячками и смешной обидчивостью, замаскированной под величие, Она знала его лодыжки, его шрамы, его плечи, которые становились ей домом, Она не боялась смотреть ему в глаза ну что особенного в смерти и небытии, с нами такого не будет, ведь мы боги, Но только бы он был, Только бы они не были разлучены, как Орфей и его жена,
Аид посмотрел на жену удивленно чужая любовь и чужой эрос его не трогали, Он считал смертных зародышами теней,
Персефона знала, что для Деметры четыре месяца, которые дочь проводит в подземном царстве с мужем, недоразумение, короткая отсрочка, во время которой богиня плодородия страдает и бездельничает, и ждет возвращения дочери, Деметра думает, что и Персефона проживает свое настоящее время с ней, но она ошибается, Две трети года, которые Персефона должна проводить с матерью, для нее самой отсрочка, недоразумение, Настоящая жизнь ее там, внизу, с супругом,
Деметра одинока, У нее украли дочь, Персефоне жалко мать с ее колосками и зернышками давно ненужными людям, которые и так все держат под контролем или думают, что держат, Разве что кроме смерти, Деметра еще менее могущественна, чем Аид, Но Персефоне нужно возвращаться домой, она не может остаться с матерью.
Зернышко граната в сердце оно останется там навсегда, и Персефона всегда будет возвращаться к Аиду, и первые минуты после ее возвращения им снова захочется стоять рядом прижавшись друг к другу, не шевелясь, как в первый раз первые вечности после возвращения, с терпким и сладким вкусом граната во рту.
Гранатовое зернышко прорастает сквозь землю, к поверхности, и вырастают деревья, и покрываются цветами, но опадают лепестки, и набухают на месте цветов плоды, такие плотные что шершавая кожица еле сдерживает сок, такие темные, что смертные не могут отвести взгляд и обречены пробовать, даже зная, что корни дерева в царстве мертвых.
Каринэ Арутюнова Я в Лиссабоне. Не одна
вмятинкой на холостяцкой подушке, мятным привкусом губ, русалочьей подвижностью членов
Женился неожиданно для всех на кургузой женщине с темными губами, плечистой и широкобедрой, южнорусских смешанных кровей, ничто не предвещало, но вот поди ж ты, все совпало: его птичья безалаберность, ее домовитость и властность, его язва и ее борщи, его запущенная берлога и ее маниакальная страсть к порядку.
Его голова, похожая на облетевший одуванчик, его помутневший хрусталик, в котором еще множились танцующие нимфетки в плиссированных юбочках. Ее широкий, почти мужской шаг. Отсутствие рефлексий. Умение столбить, обживаться, осваивать пространство, наполнять его запахами, напевным говорком. Отсекать лишнее. Оставляя за собой беспрекословное право. Многозначительной паузы и последнего слова.
Готовая к этому, она все же резко отшатнулась.
Что, не нравится? Мужчина настороженно рассмеялся и сдавил пальцами ее затылок.
Жаль, что вы не еврей, холодея от ужаса, тихо произнесла она.
Не еврей? Ты спятила, что ли?
Понимаете, она торопливо проглотила слюну, при обрезании удаляется крайняя плоть, это всего лишь полоска кожи, там скапливается грязь, смазка, и от этого
Что? Мужчина замолчал, видимо, не зная, как реагировать на неслыханную наглость, затем резко поднял ее с колен. Нет, скажи, ты больная? Ты хоть понимаешь, что несешь? Не еврей. В голосе его промелькнуло явное огорчение, досада уступила место растерянности. Ты зачем сюда лезла? Зачем притащилась? Чего увязалась за мной? Он смачно выругался, по инерции продолжая некоторые манипуляции левой рукой. Так славно все началось: мышка попалась чистенькая, ароматная на студенточку похожа или училку младших классов, легко согласилась, будто давно ждала этого, и решительно пошла рядом, уже поднимаясь по лестнице на второй этаж, позволила мять и трогать себя везде все упругое, первосортное, так и просится в руку, все складывалось как нельзя лучше. В последний раз он был с сорокалетней разведенкой плоскогрудой неинтересной женщиной, корыстной и лживой. «Вот дрянь, дрянь нет, это она нарочно кайф обломала!» прилив злобы придал ему сил. Он покосился на белеющую в темноте грудь и скомандовал «Ладно, спиной развернись, я хочу кончить!»
Долго возилась с замком, чертыхаясь и охая, подталкивая коленкой дверь. Зажимая ладонью промежность, вихрем понеслась в уборную. Из комнаты, шаркая тапками, вышел муж:
Ты где ходишь так поздно? Чай будешь? Я поставлю. Он нашарил рукой очки и прислушался к шуму льющейся воды из ванной комнаты.
Нет от чая молоко прибывает, глухо ответила она. Стоя перед умывальником, смотрела на белесую струйку молока, стекающую на живот, из роддома она вернулась месяц назад, с перевязанной грудью и пустыми руками. А молоко все прибывало.