Долго ворочался Иван Иванович в своем шалаше на незатейливой дерновой постели, много дум пронеслось в его голове, как светлых, так и темных.
Э, да что старое ворочать, себя только мучить! не то с досадой, не то с какою-то болью проговорил Кольцо, вставая с постели.
Он осмотрел свое ружье, оно было в исправности, пистолет тоже; последний он заткнул, по обыкновению, за пояс и вышел из шалаша.
Ночь была темная, только звезды ярко блестели да узким серпом скрывалась за верхушки дерев молодая луна. В воздухе парило что-то опьяняющее, до неги.
Ох, хорошо-то как! проговорил Кольцо, жадно вдыхая грудью теплый
ароматный воздух и потягиваясь, расправляя свои онемевшие от лежания члены. А ведь, того и гляди, гроза будет, вишь, как парит! прибавил он, оглядывая лагерь.
В лагере все спало; кое-где тлели догоравшие от костров угли. Кольцо направился к шалашу Ермака.
Не спит ли? бормотал он. Досадно будет, поговорить хотелось, и поговорить есть о чем
Он приблизился к шалашу, через грубо сотканную дерюгу, завешивавшую вход, пробивался свет.
Нет, должно, не спит, подумал вслух он. Ермак Тимофеевич, спишь аль нет? произнес он тихо.
Кто там? Ты, Иван Иванович? послышался голос Ермака.
Я!
Так что же ты, входи, экий чудной какой, радушно проговорил Ермак.
Кольцо вошел.
Чего спрашиваешь-то? встретил его атаман.
Да трудить тебя не хотелось, думал, започивал.
Где тут спать, бессонница напала, да думы разные одолели совсем!
По-моему, знать! промолвил Кольцо.
Аль и тебе что на душу запало?
Западать не запало, а так не спится, да лезет в голову невесть что.
Ну, Иван Иваныч, ты счастливее меня, тебе невесть что лезет в голову, а я ведаю, что творится в ней: тяжко, так вот тяжко, что и не выговоришь! Сам хотел с тобой поговорить
Ай злодейка-кручина забралась в ретивое?
Нет, Иваныч, не то, совсем не то! как-то раздумчиво проговорил Ермак. И сам тебе сказать не умею, что стало твориться со мной. Сам знаешь, заговорил оживленно он, не с охоты размять руки, показать свое удальство, не с жиру мы с тобой пошли на эту жизнь!
Вестимо, нет, я от плетей убежал, да и плетями-то наградить хотели за невесть что, обидно уж очень было!
А я от неправды людской бежал! За человека меня не признали, думали, что я такая же скотина, что вот стоит в конюшнях аль в загонах. Тяжко вспоминать, ох куда тяжко, да лучше, если ты будешь все знать. Начал я жить после отца помаленьку, небогато, да и бедности мы с матушкой не видывали. Мне и в голову-то никогда не приходило работать ножом да кистенем. Отец мой разбоем занимался: так веришь ли, когда он приходил с работы, мне страшно делалось, я глядеть на него боялся. Стал он помирать, страшно помирал он, так, помирая, заклятье на меня наложил: не разбойничать. Да где тут разбойничать, коли я кровь боялся видеть. Ладно, зажили мы с матушкой после отца ни шатко ни валко. А тут возьми матушка да и умри. Остался я один на свете, бобыль не бобыль, а бог знает что! Избенка была у меня хорошая, завести бы хозяйку да жить припеваючи, так нет, тоска заела. Продал я свою избу и пошел в бурлаки на Волгу-матушку. Уж и красавицей же показалась она мне! Широкая, раздольная да ласковая Первым делом меня в кашевары на струге определили, чуть не год я кашу варил, с тех пор меня Ермаком и прозвали, а прежде Василием величали. Прошел год, увидали, что я, окромя кашеварства, могу и другое делать, работу дали. Проработал я два годка. Ехали мы с товаром из Астрахани, на струге тут же и боярин один старый, с дочкой Настей был, челяди человек двадцать с ними. Ну, дочка уж боярышня была, трудно и вымолвить, как хороша, вряд ли ангелы небесные бывают такими! Ехали мы до Черного камня ничего, благополучно. А у самого камня и напади на нас удальцы, и всего-то их была горсточка, ну, половину уложили, а другие все-таки на струг пробрались и давай всех крошить. Челядь боярская поразбежалась да попряталась, а боярин с боярышней стоят у руля ни живы ни мертвы; один и бросься к ним, света я не взвидел, в один прыжок очутился я возле нее, а удалец-то уж и руку протянул к ней, не помню, как и нож-то я ему всадил в бок, ахнул только он и повалился; а тут другой подоспел, но этот и прибавки не попросил, как сноп повалился, не вздохнул. Скоро мы отделались от удальцов-разбойников, вздохнули свободнее да и в путь. Боярин с боярышней давай благодарить меня, да что их благодарность! за один ее ласковый взгляд жизнь бы отдал. Так-то мы проплыли еще две недели; боярин дорогой-то все ублажал меня к себе на службу идти. Известно: не пошел бы я, кабы не красота боярышни, жить без нее не мог, день провести без нее было страшно. Согласился я и не житье мне настало, а царство небесное. Боярин часто уезжал, с боярышней мы то и дело встречались; полюбился и я ей Долго ли, коротко ли, а не одну ночь скоротал я с ней затем доведался боярин и набросился было на меня, да я на него так зыкнул, что у него и охота пропала пугать меня.
«Ну, Василий, теперь ты мне, говорит, не нужен, иди на все четыре стороны».
Злость, горе взяли меня, не отказ обиден был, не стал бы я и сам старому черту служить, кабы не боярышня, без нее и свет мне не мил стал, да что поделаешь, коли из дому гонят, насильно не станешь в нем жить. Ушел я да и слоняюсь возле боярской вотчины, про нее,