Грустно поникла головой девушка.
«И лето прошло, думалось ей, приехала сюда, когда еще не распускались деревья, а теперь отцвести успели, вон и лист падает, так и мне, знать, придется отжить всю свою жизнь, сначала приснился сон, да такой хороший, чудный сон, а там и пошло все словно под горку, и вся-то жизнь, пожалуй, так пройдет, без радости, без счастья!»
И слезинка, мелкая, чистая, прозрачная, повисла на ресницах Марьюшки, она досадливо сморгнула ее.
В покой, несмотря на свою старость, вихрем влетела Петровна.
Марьюшка, дитятко! завопила она с сияющим лицом.
Марьюшка вздрогнула, вскочила на ноги и с испугом взглянула на старуху, сердце ее сильно забилось, но при виде радостной Петровны она успокоилась.
Что ты, что ты, Петровна? Господь с тобой, что приключилось?
Голубушка, боярин приехал, приехал, пташечка ты моя!
Марьюшка схватилась обеими руками за сердце.
Какой боярин? со страхом, бледнея, спросила она.
Какому больше и быть, как не нашему, как не твоему батюшке.
Марьюшка схватилась за голову и онемела на мгновение, потом вскрикнула и бросилась вон из терема.
Батюшка, родимый мой! радостно говорила Марьюшка, обхватывая шею отца и замирая на ней.
Здравствуй, мое дитятко, здравствуй, моя Настюшка, царевна моя золотая, также радостно приветствовал свою дочь Хлопов.
При его словах Марьюшка слегка застонала. Хоть и мечтала она о царском тереме, но об этой мечте знала только она одна, и слышать слово «царевна» от кого бы то ни было другого, даже от отца, ей было неприятно; болью отзывалось в ней это слово.
Опять, опять за старое! тихо промолвила она.
Опять и опять, голубка моя! Теперь уж будешь царевной, попрочней, чем прежде, теперь уж Салтыковым не столкнуть тебя!
Марьюшка провела рукой по лбу, как бы стараясь прогнать от себя какую-то неотвязную мысль.
«Опять, опять начнется эта светлая жизнь, опять!» думала Марьюшка, и голова ее кружилась от счастья.
Как в тумане видела она теперь перед собой отца, дядю, бабку, словно сквозь сон слышала она их речи. Между тем как только все успокоились, посыпались расспросы.
Знал я, говорил Хлопов, что всплывет правда, что недругам нашим несдобровать. По-моему и вышло. Не знаю уж, как это приключилось, только сначала пошел по Москве слух, что Салтыковы извели Настю, да ведь как пошел, чуть не на улицах вслух говорили, я тогда отписывал вам об этом. Потом прослышал я, что Салтыкова к царю вызывали, лекаря тоже, сводили, вишь, их там с глазу на глаз; лекарь-то Балсырь и уличил его. Только прошел этот слух, гляжу, батюшка наш идет из Никитского, так и так, говорит, патриарх вызывал во дворец, про царевну допрашивали. О чем же, спрашиваю. А не хворала ль прежде чем, ну что ж я скажу? Сказал, что всегда здорова была, никакой хворости я за ней не знавал. Поговорил я, значит, с батюшкой, а на другой день, глядь, и меня ведут во дворец. Ну уж я и порассказал, все как есть выложил, то есть ни словечка не утаил. Царь так весело слушал меня, потом отпустил меня милостиво. «Не тужи, говорит, Иван, следствие будет, и недруги наказание понесут, и дело мы свое поправим». Вышел это я от него, земли под собой от радости не чую, зашел в соборы, помолился святым угодникам. Проходит несколько недель, что за чудо, никакой весточки, ни про следствие, ни про что. Начало меня сумнение брать, не раздумал ли царь, не подстроили ль опять чего-нибудь вороги, признаться, закручинился я, не раз и на милость Божию возроптал, каюсь, согрешил, окаянный. А тут вдруг приказ вместе с другими ехать в Нижний, и
лекарей прислали вместе, крепко-накрепко приказано все доведать, и коль все благополучно, в Москву отписать, а там веселым пирком и за свадебку! Так-тось, моя царевна! закончил свою речь Хлопов, обращаясь к Марьюшке.
Та вспыхнула.
Завтра же небось придут, так ты не пужайся, продолжал Хлопов, будь посмелей. Пужаться нечего, что спросят смело говори, а пуще всего напирай на то, что Салтыковы в ту пору тебя опоили.
Да ведь я не знаю начала было Марьюшка.
Чего тут знать, опоили, и конец, от этого, мол, и болезнь приключилась.
Глава IX
Завтра, думалось ей, завтра придут бояре о чем они будут говорить, о чем расспрашивать ее? О здоровье? Что ж она скажет им? Она и больна-то никогда не была, тогда только, так тогда от сердца, от злости на Салтыкова расхворалась она, да и прошло все и не возвращалось больше. Отец вон приказывает валить все на Салтыкова, его оговорить. Да за что его оговаривать-то? Мало ль что люди болтают, она за всю болезнь и не видала его, а что от лекарства в ту пору похудшало ей, так не он давал ей его, а дядя, чуть не силком заставил ее выпить зелье. Что ж, значит, дядя хотел ее опоить? Легко сказать: оговорить боярина, ей совсем не того хочется, зла ему она не хочет, посмеяться, потомить она не прочь, царской же опалы и немилости она никогда не пожелает ему. Нет, пусть он всегда будет при дворе, пусть каждый день видит ее цветущею, пусть смотрит на нее и горит, горит медленно, изнывает в тоске по любушке, что не его она, несмотря на то что так близка. А домой потом придет, нелюбимая жена встретит, и обовьет его сердце злая тоска А то что проку будет, если она оговорит его, ну и поверят, попадет он в опалу, сошлют его куда-нибудь воеводой, заживет он там припеваючи и про нее забудет. Нешто ей этого хочется? Нет, пусть родные сердятся на нее, пусть бранят, а по их она не сделает, да и то сказать, сердиться-то долго не будут, как станет только снова царевной, так опять по-старому почет да уважение начнут выказывать.