Так что, государь правитель, всполошно молвил он, вести важные из татарского стана, царь-то крымский, хан Казы-Гирей ранен тяжко, порубил его сын боярский Алешка
Воротынский в седнешней схватке.
Ну?! изумился князь Мстиславский. Ай да лихой молодец! А дело-то неслыханное, когда это самого хана рубить приходилось. Ну, теперь татары точно уйдут, они без головы, что малые дети без дядьки, воевать не могут.
Да точно ли рана у хана тяжкая? усомнился Годунов. А не сказка ли все это, не западня ли? Вот и всполох этот великий у татар не обман ли, не морок ли на нас Гирей пущает? Мы сейчас подымемся всей силой, на орду пойдем, а они во темени кромешной нас и порубают.
То может быть, засомневался и Мстиславский. Он с правителем никогда не спорил, оттого и крепко на своем месте сидел.
Дозволь, государь правитель и ты воевода набольший, я свою тысячу подниму и к стану их в Коломенском схожу, молвил тысяцкий Янов. Он казался спокойней других. Приближение боя, схватки делали его, опытного бойца, спокойнее и выдержаннее. Что бы там ни задумали татары, он их не боялся. Со своими молодцами лихими конниками он черта готов был воевать.
Помялись немного правитель с воеводой набольшим и согласились с тысяцким послали его в дело. А русский стан уже весь поднялся на ноги и на Москву побежали гонцы с приказом набивать пушки градские, разжигать фитили, быть готовым к татарскому приступу среди ночи.
Москва всполошилась. Люди бежали за укрытия стен и земляных насадов, ратники надевали брони, пушкари спешно набивали пушки порохом, подтаскивали ядра, стрельцы заряжали пищали. На стенах запалили несметное количество факелов все было в огне и дыму. Москва готовилась к бою. И вот началось. Со стороны Данилова монастыря долетели сначала звуки конского топота неведомого войска, а потом ударили походные пушки гуляй-города.
Ну, пали! первым подал команду дьяк пушкарского приказа, начальник над всеми пушкарями русскими Иван Тимофеев.
Да куцы палить-то? спросил у него стрелецкий сотник Фрол. Темень-то какая, ни зги не видать.
Все едино, пали! отвечал ему Тимофеев. Хоть отпугнем нехристей, пусть видят силу нашу огневую.
Сотник побежал по стене Китай-города к своим пушкарям.
Пали! на ходу кричал он. Пушкарь Иван Дрозд давно уже снарядил свою пушку добрым картузом черного пороха, а ядро не клал, все едино в ночи не видать, куда стрелять. Теперь он скоро помешал угли в горшке, сунул туда конец железного прута, накалил его добела и после воткнул прут в особую дырку в казенной части орудия. Огромная медная крепостная пушка, по прозванию Гамаюн, ахнула тяжким ударом грома, выдохнула всей своей могучей статью столб белого дымного пламени, но не сдвинулась с места, так как была наглухо закреплена в мощном деревянном станке. Ей отвечали другие орудия Китай-города и Белого города Москвы.
Хан татарский Казы-Гирей, как услышал крики «Иблис! Иблис!», выбежал из шатра, но уже не увидал небесного дива. Блюдо черное невидимо унеслось за облака. Но всполох в ордынском стане не прекращался. Страшный грохот, доносившийся со стороны Москвы, заставлял предполагать, что урусы пошли в битву. С вершины коломенского холма хан видел московские стены, которые все были озарены вспышками крепостных орудий. Ему донесли, что к Коломенскому приближается неведомого числа конное войско, а орда бежит, невозможно собрать даже охранную тысячу ханской ставки.
Где мой возок?! заорал хан. Возок!!! Собачье отродье! и, не обращая внимание на боль в раненом плече, на то, что был плохо одет, бросился с холма вниз по узкой стежке в направлении к обозам.
Великое бегство татар из-под Москвы свершилось. Конным дворянам Василия Янова не пришлось даже срубиться с ордынской сторожей. Все бежали сломя голову, как безумные. Бросили все награбленное добро, бросили весь полон, бросили турские пушки. Ханская ставка, мурзы и царевичи бросили шатры богатые. Припасы воинские, доспехи, оружие, узорчатые ткани и нарядное платье богатых ордынцев и бе-серменских купцов, что шли вместе с крымским войском, намереваясь перекупать богатую добычу и полон, все, все было брошено в страшном беспорядке, великом всполохе, который объял крымский стан.
Когда русские всадники подскакали к коломенскому холму, в бывшем ордынском становище царила полная тишь. Лишь выли брошенные напуганные собаки, да кой-где бродили потерянные лошади. Русская тысяча простерлась полумесяцем по луговине у холма, и в наступающих предрассветных сумерках четко выделялись черные силуэты всадников. Воевода Янов наказал дозорным обскакать ордынский стан, посмотреть нет ли там кого. Вскоре сторожа вернулась, всадники были веселы, занимающаяся заря золотила их лица, и золото светилось в русых волосах.
Батюшка воевода! кричал дозорный десятский.
Нет николи нехристей, а все добро брошено! Добра-то, добра неисчислимо!
Ладно вам, крохоборы! зычно крикнул тысяцкий Янов. Сказывайте, как там полон русский, целы ли люди наши?
Весь полон жив и здоров, все и женки, и мужики наши, и детки все счас путы режут, разбега-аются! аж запел десятник. Конь под ним плясал, и казалось, не было бессонной ночи, тяжкого ожидания битвы, бешеной скачки к Коломенскому.