Терехов едва успел вспомнить о том, что винтовка осталась в окопе, как услышал очередь из пулемета, и фашист провалился в люк. Пулемет был голосистее танкового, у которого звук отчасти поглощается машиной. И Терехову стало радостно от мысли, что за его поединком следили и вовремя пришли на помощь.
Чадный зной заставил его отползти в сторону, в темноту.
Сюда, сюда, товарищ сержант! зашептал кто-то совсем близко, прерывисто дыша.
Кто-то махал левой рукой. Голова его лежала на бруствере окопа. Терехов полз от света и потому не сразу узнал человека в лицо.
Ксюша!
Горит! воскликнул в ответ Ксюша, будто он сообщал товарищу свежую и поразительную новость.
Терехов услышал, что Ксюша тяжело дышит.
В плечо, сказал Ксюша, морщась от боли. Только замахнулся и вот
Рядом на бруствере лежала связка гранат. Ее не смогла удержать простреленная рука сильная раньше, беспомощная теперь.
Утро застало Терехова в чужом окопе за перевязкой. Окоп был мелковат для долговязого Ксенофонтова. Как он сам об этом не подумал? Может, земля уберегла бы его, бедолагу?
В танке уже взорвалось все, что могло взрываться, а он еще исторгал в небо вонючую копоть, и непонятно было, откуда в нем взялось столько горючего материала.
Ветер сносил смрадный дым на белые стволы берез, которые сейчас, утром, стали оранжевыми.
1942
Рекомендация
Пулеметчик Лоскутов сидел на бруствере окопа. Он неторопливо достал кисет, скрутил цигарку, сделал несколько затяжек и повел рассказ дальше:
Мартынов это
такой человек, что если о нем подробно напечатать в газете, то одной страницы никак не хватит, а скорей всего, придется уделить ему две страницы, а то и всю газету. В мирное время Мартынов Иван Климентьевич работал где-то по театральной части освещал спектакли цветными лампами. Рассвет на сцене показать или заход солнца это была его обязанность. И хотя Мартынов человек театральный, но пулеметчик из него получился стоящий. А если кто в этом сомневался, то лишь до тех боев, которые наш расчет принял у рощи «Огурец» и еще у рощи «Подкова».
Иван Климентьевич с вечера перебрал весь пулемет, смазал, зарядил, он пулемет наш «Максим Максимычем» звал. Приготовили запасные позиции как полагается. Поселились на высотке клевер, волшебный запах от него. Фашисты крестили изо всех родов оружия. Но ночь августовская, черная, и били они больше для психологии. Лежит Мартынов в окопе, на звезды смотрит и медленно так говорит: «Со мной парторг роты вчера беседовал. Заявление я уже написал В кармане держу». «Поздравляю, Иван Климентьевич, сердечным образом, говорю. Давно тебя наставлял». Тогда Мартынов и говорит: «А мог бы ты мне, Лоскутов, например, рекомендацию дать?» «Какой же вопрос, говорю. Давно предлагал. Разве мы не за одним щитком лежим? Разве нам обоим не свистят одни и те же пули? Не воюем вместе согласно приказу?» Мартынов приподнялся на локте, повернулся ко мне и со значением говорит: «Вот и я хочу, чтобы мне приказы давали по всем статьям: от командования и по партийной линии»
Спали мы в очередь. Когда развиднелось, я достал карандаш, бумагу и написал Мартынову рекомендацию. Но передать ту рекомендацию мне не пришлось, потому что бой взялся сразу, небу стало жарко и нам горячо. Мартынов наводил, я на своей должности, вторым номером. Подносчиком хлопотал Микола Ковш. Фашисты накапливались в роще «Подкова» для контратаки, но Иван Климентьевич никак не позволял им подняться с травы. Ведь это не только пулеметчик, а, можно сказать, заслуженный артист. Слева росло горбатое деревцо, ориентир четыре. Возьмет Мартынов это деревцо на мушку, откроет огонь и плавно так, без рывков, не нажимая на ручку затыльника, поведет вправо. Рассеивание давал во всю ширину рощи фашистам было на что обижаться: валились, как трава под острой косой, и земля на том лугу намокла от крови. Эх, не видели вы мартыновской работы! печально сказал Лоскутов, соболезнуя мне как человеку, который пропустил в своей жизни что-то очень важное и который уже никогда не наверстает упущенного.
Окопались мы, как полагается, надежно. Иван Климентьевич, помню, наш окоп называл «суфлерской будкой». Ствол у «Максим Максимыча» раскалился, теплый воздух от него легким облачком подымается. Мартынов достал флягу с питьевой водой, отхлебнул глоток, дал пригубить нам обоим, а все остальное вылил в кожух. Осторожно лил, капли мимо отверстия не пронес. Но вот когда уже стал завинчивать пробку наливного отверстия, ударила Ивана Климентьевича пуля. Прижал он руку к груди, будто что-то рассказывал, ему не поверили, а он божиться стал. Постоял так на коленях и упал.
Я занял место Мартынова, а Ковшу он парень рослый, ковалем работал на Украине приказал оттащить первого номера поближе к санитарам. Перевязал его Ковш, осторожно положил себе на плечи и собрался ползком в дорогу. Мартынов открывает глаза. Слышит пулемет бьет, а меня не видит, повернуться ему никак нельзя. «Наш?» спрашивает. Ковш кивнул. «А лент набитых сколько в коробке?» спрашивает. «Одна только». «Что же ты раньше времени в санитары записался?» медленно так спрашивает и руку к груди прижимает. «От другого номера приказ вышел», оправдывается Ковш и боится: а вдруг Мартынов подумает, что он по своей воле пулемет оставил? Что под предлогом эвакуации командира хочет податься с высотки в тыл? «Эвакуацию отставить, тихо говорит Мартынов. Приказа отходить не было. Набить ленты». «Слухаю», говорит Ковш и чуть не плачет. «Будем биться до последнего патрона, говорит Мартынов. Как подобает нам, партийным людям» И закрыл глаза