Сидя в поезде, я представлял себе, как мы с Горенштейном сядем в глубокие кресла и я спрошу:
А что вы думаете о диффузии поставангардного шизоанализа в деконструкции новой лексики?..
А он спросит:
А что вы думаете о конвергенции надструктурных интеграций в кинопроцессе переосмысления волн?..
Такие вот будем умные!
В Берлине прямо с вокзала я позвонил:
Фридрих, я на ЦОО, иду к вам.
Прекрасно, Саша. Но одно осложнение в семь вечера я приглашен на прием. И так как он устроен по поводу выставки русской литературы и называется «От Пушкина до Горенштейна», мне было бы неудобно опаздывать. И я не могу вас взять с собой, так как меня сопровождает очаровательная израильская журналистка.
Не каждый день, согласитесь, предстоит беседа с писателем, который объявлен в центре Европы прямым наследником главного литературного сокровища России. И в моей голове вопросы застучали как молоточки один умнее другого. А сам я, как студент, пытался вспомнить, чем отличается семантика от семиотики и обе вместе от семиологии.
Еще бы всунуть куда-нибудь «гносеологию» и «катаконический поставангардизм» и все в порядке.
Квартирка писателя располагалась в самом центре, около Ку-дамм. Для прибывшего в Германию она выглядела бы как кусочек рая. Но я уже поднаторел в немецких жилищах и сразу просек, что это дом под контролем социальной защиты. Проще говоря для бедных. И все как-то сразу пошло враскосяк.
Писатель встретил меня в майке, не выглядевшей как только что надетая. Израильской красавицы в доме не было.
Мы поедим? спросил писатель. То, что я сготовил. Жены нет расстался. Она завела китайца. И все к нему унесла. Но тарелки есть. Водочку пьете?
Квартирка не походила ни на один известный мне писательский дом. В Москве они все как поросята от одной свиноматки. У стен шкафы со стеклянными створками, за створками издания, если есть зарубежные, то они стоят, выпятив груды суперов. У Горенштейна только в Германии и Франции вышло больше двух десятков книг. Но ни одной не было выставлено.
Дом больше походил на мастерскую художника. Маленький рабочий стол. Немного чистой бумаги. И все. Остальное минимум для жизни: обеденный стол, два кресла, телевизор, кровать. Еда была здоровая и простая макароны. Водка русская.
Надо было быть идиотом, чтобы произносить под это дело какие-то слова из придуманной жизни. Да и нужды не было. Я открыл фотоаппарат. И писатель забеспокоился.
Я надену рубашку. Галстука не надо?
Я вынул диктофон и быстро поставил его на стол.
Пусть он пишет, а мы сами по себе поговорим.
И потекли сказочные полтора часа. Естественно, я слушал и не вторгался в монолог. Не каждый день говоришь с человеком, который объявлен последней остановкой на маршруте «Пушкин, далее вечность»...
Я, как говорят в народе, оттянулся.
На следующий день пришла расплата. При прослушивании что-то хрюкало: «хр-бр... прхх-вхиз...»
Оказалось, что почти вся пленка из микрокассеты замялась при записи. Мне придется восстановить то, что застряло в моей расслабленной памяти, и использовать клочки незамятой пленки. Может, оно и к лучшему. Фридрих Горенштейн огромный писатель, один из немногих оригинальных умов. Одновременно философ, художник и критик общества. При этом он прост, естественен и неукротим.
«...У меня высокий престиж, множество статей в лучших изданиях, но, к сожалению, этот престиж не переходит в реальные деньги. Я не могу писать бестселлеры. Это покупают те, кто едет на вокзал. Разве «Фауст» Гете был бестселлером? Тем не менее я живу на свои деньги, оплачиваю эту квартиру и все остальное но все на пределе. Хотя беспрерывно выходят мои книги.
Я не могу ничего делать для денег. Вот этот сценарий «Ариэль», который мы писали с Тарковским. Он был вначале задуман, чтобы заработать денег. Но это как-то быстро ушло. Андрей понимал, что снимать Евангелие ему не дадут, и он решил сочинить что-то похожее на евангельскую тему.
Я работал со многими режиссерами: с Михалковым, с Аликом Хамраевым, с Резо Эсадзе. К сожалению, мне не всегда везло. Например, я вложил большой труд в сценарий «Комедии ошибок» Шекспира покойного режиссера Гаузнера, которому долго не давали работать. Но это еще не признак таланта. А с Тарковским я делал «Солярис». Планов работы у нас было много: «Дом с башенкой», сценарий «Ариэль», который журнал публикует. И уже когда Андрей был здесь, на Западе, мы собрались делать «Гамлета». У меня были с ним сложные отношения, что скрывать. Он был человек непростой. Да и я тоже. И не всегда мы были друзьями. К сожалению, его окружали тут не слишком приличные люди. Это, конечно, печально.
Последний раз, когда мы с ним расстались в кафе «Крайслер», он мне сказал: «Я пойду сделаю маленькую картинку, и мы сядем работать...» Пошел, так и не вернулся.
...Я люблю работать для конкретного режиссера. Для меня, как для портного, удовольствие сшить костюм по фигуре. Но надо, чтобы режиссер заявил, что он хочет. Вот с Никитой (Михалковым А. М.) я бы охотно еще поработал. Я делал с ним «Рабу любви». Он знает, что ему надо. А с Андроном (Кончаловским А. М.) я больше работать не стану. Он не говорит, что ему надо. Тарковский тоже не говорил. Я должен был сам понять. Ему было трудно сказать словами то, что он хочет. И наши отношения были совсем не просты. Но я ощущал что-то конкретное. А у Андрона я этого не ощущаю. И Саша Зельдович тоже не дает ощущения конкретности. Он мне очень напоминает молодого Юлика Карасика. Как он, кстати?