Хватит дрыхнуть, вставайте уже, сказал он. Дел невпроворот, а вы тут разлеглись. Тоже мне, Илья Муромец, тридцать третий год не встаете.
Дайте поспать, а? Я устал.
Порфирий даже вздыбил шерсть от возмущения.
А я что, не устал, да? А вы спите, значит, да? Спите? Специально, чтобы со мной не общаться?
Представьте себе, Порфирий Григорьевич, пробормотал Глеб, что некоторые люди спят, просто потому что хотят спать, а не для того, чтобы топтать ваши чувства.
Он уткнулся носом в подушку, за что тут же заслужил ещё один шлепок лапой по затылку.
Восьмой час утра, а вы все почивать изволите! Барин экий нашёлся. Я, между прочим, со вчерашнего ужина и маковой росинки не понюхал! По вашей милости!
Да я-то тут причём? возмутился Глеб изо всех сил жмурясь, надеясь лишь заснуть так крепко, чтобы и вовсе не обращать внимания на кошачьи приставания.
А при том! отчеканил Порфирий, сопроводив каждый слог новым шлепком лапой. Поймали бы вы вчера настоящего отравителя, сегодня можно было бы спокойно покушать, а теперь поди знай, чего и надкусить-то можно, чтобы не помереть тотчас в корчах. Всё из-за вас.
Последнее обвинение (сопровождаемое, разумеется, лапой по затылку) показалось уж совсем незаслуженным.
Глеб, бурча проклятия, сел в кровати, закутавшись в одеяло.
Я сделал всё, что было в моих силах, сказал он потирая глаза. Простите великодушно, что не способен заглянуть сквозь ткань мироздания и пообщаться с миром духов, чтобы мне там нашептали, кто виноват в убийстве.
Ой, как мы заговорили-то? Порфирий поуютнее устроился в складках одеяла. Перешли на витиеватый слог и образность мысли, как только пришлось оправдываться? Я уж заприметил, что как только надо искать себе оправдания, так вы Цицерон. В противном случае и слова из вас не выжать. Сплошное игнорирование. И про какие же это ваши успехи, за минувшие сутки, идёт речь, разрешите поинтересоваться? Что же входит в это ваше многозначительное «всё»? М-м-м? Поймали невиновного и проворонили где-то револьвер? Вы про это?
Я очень рад, в тон коту ответил Глеб, что из моей поимки голыми руками вооруженного преступника, вы, как говорится, самую суть ухватили.
Что ж вам теперь, медаль дать? Э нет, друг мой, мы тут на частной службе. Медалей нам с вами не видать, как собственных ушей.
Знаете что, Порфирий Григорьевич?
Что?
Вы совершенно несносны, когда голодны.
Ну так решите уже эту проблему, Глеб Яковлевич.
С боем, но Глеб всё-таки выторговал себе право сначала принять ванну. Долго нежиться в горячей воде, конечно же, не удалось, потому что кое-кто сразу же начал настойчиво долбить лапой в дверь.
Вы там утонули что ли? Почему вы не отвечаете? Я за волнуюсь, между прочим! Хоть вам и всё равно!
Пришлось вылезать и одеваться. Этим утром в особняке Лазарева жизни было ещё меньше, чем в мертвецкой. Глеб с Порфирием спустились на первый этаж никого не встретив. Не слышно нигде было и хоть отдаленного разговора.
Похоже, все попрятались по своим комнатам, заметил кот.
Или их никто не будит спозаранку, буркнул Глеб.
Беглого взгляда за окно хватило, чтобы понять из дома можно выбраться только на бульдозере. Ни на что не надеясь он снял телефонную трубку тишина. Провода за ночь тоже не починились магическим образом.
От этой мысли Глеб хмыкнул. В его мире «магическим» обозначало примерно «никаким». А в этом мире, кто его знает, может и сидит где-то маг-телефонист, ругаясь в седые усы тратит драгоценный атман удалённо скручивая порванную линию. Потом под рюмочку водки идёт отмечать день радио
Глеб встряхнул головой. Не время было отвлекаться, воображая себе местные профессиональные праздники.
Единственным найденным человеком оказалась Акулина, со все ещё раскрасневшимися от слёз глазами. Она тоскливо сидела на кухне и не зная чем себя занять нарезала тесто на полосы, соединяла и снова разрезала.
Алексей Степанович из комнаты не выходит, со вздохом сообщила она, вытерла руки о полотенце и почесала Порфирия за ушком. Плохо ему, из-за сына. Кошмар-то такой. Видное ли дело, родной сын хотел отравить? Ужас, батюшки, ужас. Как же так? Как же Роман Алексеевич-то сподобился-то на такое, а? Маленький ведь такой хорошенький был, такой постреленок озорной. Забежит, бывало на кухню, яблоко хвать и ну бежать. А тут, здрасьте-помилуйте, отравить! Ужас.
Ужас, поддакнул Глеб. Алексею Степановичу-то только на душе плохо? Он себя хорошо чувствует?
Ещё не хватало, чтобы из-за нервов старику сделалось с сердцем плохо. Никакой врач сюда не проберется, чтобы помочь.
Вроде как, Акулина пожала округлыми плечами. А так-то поди знай, когда вся душа разбита. Иди, говорит он мне, возьми выходной, родная. Сегодня всё равно есть не будет никто, боятся все и не выйдет никто, позапирались. Не до кушаний им, дескать.
Похоже на то, покивал Порфирий. А что там насчёт кушаний, говорите?
А я и не сготовила ничего, в голосе кухарки слышалась смертельная обида. Ну как и в самом деле душегуб кушанья отравит, а я потом крайняя? Не хочу, чтоб люди потом слухи пускали, дескать Акулина, злодейка, народ травит. С ума, скажут, сошла старуха. Увольте меня, не понесу я крест такой.