Ранний Толстой, рассматривая два рода человеческой деятельности свободную и необходимую, утверждал их нерасторжимость и постепенно открывал для себя их трагическое противоборство.
«Направление же воле, писал Толстой в философском фрагменте начала 50-х гг., дает высшая необходимая деятельность» (1, 235). Но что понимал он под этой «высшей необходимой деятельностью»? Быть может, то, о чем писал в дневнике 22 декабря 1851 г.:
«Мне ясно было существование души, бессмертия ея (вечность) двойственность нашего существования и сущность воли. Свобода сравнительна, в отношении материи человек свободен, в отношении Бога нет» (46, 240).
Стало быть, человек действует согласно высшему повелению, и этот высший смысл открывается ему благодаря вложенной в него разумной воле. Важно, что, в отличие от Сократа, Толстой не обособлял разум от чувства. Его разумная воля есть не что иное, как «ум сердца» (формула, возникшая в период написания «Анны Карениной»).
Важно и другое: с годами мысль о божественной необходимости в системе раздумий Толстого это не только мистика, но и нравственный миропорядок, вселенская гармония бытия. Надо признать, что и в логике рассуждений Сократа содержался поворот к такого рода истолкованию некой высшей силы. Толстой не мог не заметить этого.
В «Федоне» молодого писателя заинтересовал фрагмент, где речь шла о некоторой данной человеку от рождения нравственной установке о том, чтó прекрасно и добродетельно само по себе.
Идеал Сократа, которому он остался верен даже в ситуации смертного часа, это абсолютно свободная от обстоятельств личность. Над ней никто не властен, кроме суда собственной совести. Ее можно заточить в тюрьму, казнить, но никто не способен лишить ее права на свободу выбора.
К такому пониманию свободы Толстой пришел позже. В начале же творческого пути он, пережив разочарование в личном социальном опыте («Утро помещика»), вынужден был признать, что «совершенной свободы нет» (46, 240), что он «делал ту ошибку, что хотел образовать его (материальное благосостояние. В.Р.) независимо от обстоятельств» (47, 39).
Попав впервые за границу, он поначалу испытал «чувство социальной свободы» (60, 166), однако буквально через день в письме к В. П. Боткину писал о бегстве от мимолетных иллюзий:
«государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан» (60, 168).
«я долго боролся с чувством отвращения к родине и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни. Я знаю, что вы не одобрите этого, но что же делать большой друг Платон, но еще больший друг правда, говорит пословица» (60, 222).Для него было внутренней потребностью установить
«что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо» .Эти слова Ксенофонта о Сократе Толстой отчеркнул при чтении «Воспоминаний», на полях возле них поставил NB!
Впоследствии они были включены Толстым в книги афоризмов.
Памятник Ксенофонту на здании парламента. Вена
Сократ одним из первых в мировой философии соотнес знания с их этической направленностью, и именно это было бесконечно дорого Толстому, совпадало с пафосом всего его творчества. Толстой, как и Сократ, страдал при виде заплутавшего человечества, забывшего в погоне за внешними благами о нравственном долге перед живущими и перед теми, кому суждено еще прийти в этот мир.
Толстой во многом соглашался с Сократом, но никогда при этом не утрачивал своей самобытности в решении тех или иных вопросов. Он учился у афинского мудреца стойкости духа, но понимал, что перед ним стоит несколько иная задача, нежели перед Сократом. Последний попытался обратить современников «зрачками в душу», вернуть человека к самому себе, найти в себе основы внутренней гармонии, ощутить себя свободным от среды и обстоятельств.
Толстому это было близко, но его социальный темперамент этим не мог ограничиться. Им владела мысль о создании «новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа» (47, 37), религии всеобщего братства и единения, искреннего, несмотря на трудности и страдания, служения людям.
Важно было найти мостик, который мог бы соединить духовную жизнь отдельного человека, отдельного «Я» с миром, чтобы приблизиться к гармонии телесного и духовного, внутреннего и внешнего, свободы и необходимости.
Толстой, заглядывая в глубь веков, обращаясь к мыслям мудрецов и философов, искал у них то, что было созвучно его душе, и отторгал, и пересматривал чуждое себе. Он каждый раз будто вступал в серьезный диалог с далекими предшественниками.
Как их, так и его волновали насущные вопросы бытия человека: «Что роднит людей? Что сможет сделать их братьями на Земле? Что есть истина, жизнь, смерть, бессмертие? Каковы основы общения между людьми? Как побороть в себе пороки? Что значит относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе?»
Он видел союзника в каждом, кто помогал ему в поисках ответа на эти извечные вопросы. Он не был догматиком по своему мировосприятию и потому увлеченно, подчас дерзко, спорил с жившими до него и с живущими при нем современниками. В этих спорах Сократ всегда был рядом с ним.