Как и для Сократа, для Толстого смерть пробный камень, проверяющий истинность прожитой умирающим жизни. Вслед за древнегреческим мудрецом писатель полагал, что тот, для кого жизнь прошла мимо, кто так и не понял ее особого смысла, кто прожил во лжи, нарушал жизненные законы, утратив необходимую связь с природой и забыв о высоком предназначении человека, тот, подобно барыне из «Трех смертей», окажется в растерянности перед неумолимым временем, перед болезнями, тот в страшный
свой час поставит перед собой вопрос: «За что же?» и не сможет на него ответить. Вера в потустороннее бытие, бессмертие, окажется зыбкой.
Вопрос о смысле жизни в раздумьях Толстого и Сократа всегда был тесно увязан с проблемой соотношения в человеке телесного и духовного.
Читая в молодости платоновского «Федона», Толстой выделил слова Сократа, заключавшие в себе постановку этого вопроса. Так, Толстой отчеркнул:
«Словно какая-то тропа приводит нас к мысли, что пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть предметом наших желаний (для Сократа истиной. В.Р.). В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хлопот но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных признаков, что, верьте слову, из-за него нам в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить» .
Толстой уже в ранний период творчества осознал разлад между телесным и духовным.
«Душа не имеет самосознанья, одно тело, читаем в дневниковой записи от 11 мая 1857 г. Бог дал человеку всемогущую душу и заковал ее в тело. Забывать тело усиливать власть души» (курсив Л. Н. Толстого. В.Р.; 47, 206).
«Англичане все читали Шекспира, Байрона, Диккенса, все поют, играют, в церковь ходят, семьяне, но все это удобства жизни, а не потребность внутреннего мира он спит» (47, 205).
«Стоит надеть на человека мундир, отдалить его от семейства и ударить в барабан, чтобы сделать из него зверя» (47, 204).
«Зачем все так прекрасно, ясно у меня в душе, и так безобразно выходит на бумаге и вообще в жизни» (2, 90).
внешних формах жизни. Только тогда, когда в нем началась внутренняя работа души, появилась возможность отделить истинное от ложного, внутреннее от внешнего, временное от вечного. Некий благой и отрадный голос обнажил весь ужас прошедших лет, «когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата» (2, 85).
Умирающая барыня в «Трех смертях» «жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью». Ее существование ограничилось внешней стороной жизни, стремлением к эгоистически-плотскому поведению. Отсюда ее неприязнь ко всем окружающим, даже к собственным детям, постоянная раздражительность, беспомощность перед лицом неизбежного.
Люди, утверждал Сократ (и Толстой отчеркнул эти слова),
«непрестанно враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это происходит, трусят и досаждают, ведь это же чистейшая бессмыслица» .
«Христианство, как она его понимает, не решает для нее вопроса жизни и смерти. Зачем умирать, когда хочется жить? В обещания будущего христианства она верит воображением и умом, а все существо ее становится на дыбы» (60, 265).
Взгляд Толстого на сущность проблемы телесного и духовного близок сократовскому. Тому свидетельство пометки писателя, которые он сделал на страницах диалога «Федон» в 1890-е и 1900-е гг.
Оба мыслителя четко обозначили водораздел между телесным и духовным. Видя всю сложность противостояния двух начал в человеке, они стремились указать путь выхода из постоянно возникающих в реальной жизни противоречий.
Для Сократа душа «царит в нас», она «хозяйка» нашего тела, ибо основа ее разум. Душа способна управлять «телесными» желаниями, диктовать им свою волю. Подобная логика сократовских рассуждений была близка и Толстому.
«Нужно разумом, записал он в дневнике 18 марта 1855 г., подготавливать положение, в котором возможно усовершенствование, в котором наиболее сходятся воля плотская с волей духовной, нужны известные приемы для исправления» (47, 39).Смею утверждать, что и в поздний период жизни Толстой не был сторонником аскетического отрицания плоти.
Плоть для Толстого так же «свята», как и дух. «Тело храм Духа», любил говорить он. Важно только, чтобы последний управлял первым.
Именно с такой постановкой проблемы столкнулся Толстой, читая диалог «Федон». Молодой писатель особо выделил мысль Сократа о том, что не видеть руководящего значения духовного начала в человеке,
«значит не различать» истинной причины и того, «без чего причина не могла бы быть причиной» .
В повести «Юность» восставший Дух заявил о себе как всепобеждающая сила:
«Благой, отрадный голос вдруг смело восставший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастие в будущем, благой, отрадный голос! Неужели ты перестанешь звучать когда-нибудь?» (2, 85).