Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.
Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.
Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.
Где? спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.
В седьмой, господин подполковник.
У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился.
Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.
Вы останетесь здесь, скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.
С дощатых нар поднялся плотный человек среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом и в порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.
Незнанский достал часы и щелкнул крышкой:
Вас, Лапшин, расстреляют через час.
Человек молчал, изучающе глядя на подполковника. Он оставался так же невозмутимо спокоен.
Но есть шанс, продолжал подполковник.
Ну?
Говорите вежливее, вы не в сыскной полиции, а в контрразведке.
Лапшин усмехнулся разбитыми губами:
Я это сразу почувствовал, как первый раз мне в рожу заехали. В сыскной остерегались бы. Там я человеком известным был.
Слушайте меня, Лапшин. Вы убили греческого коммерсанта Костаки, убили зверски
Так я и не упираюсь, ваше высокоблагородие, взяли на деле, куда попрешь. Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, Лапшин потер большой палец указательным, так выпустите. Через день принесу. Мое слово печать.
Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.
Так я же политикой не занимаюсь.
Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?
Случалось, брал грех на душу.
Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.
Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.
Вы поедете не один. Повезете нашего человека.
А это зачем?
Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.
А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем воевать, к этому привычка нужна.
Это наша забота, Лапшин.
Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.
Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.
Деньги дадите? Путь неблизкий, Лапшин потянулся.
Дадим. И помните, если что У нас везде люди.
А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое.
Москва. Октябрь 1918 года
Ну, слава богу. Очнулся, раздался веселый голос.
Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.
Ты лежи, лежи, сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: Не узнаешь?
Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.
Отдыхай, браток.
Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.
И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».
А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.
Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.
Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев Потом узкий проулок Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами Сараи И бесконечный треск выстрелов Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем Оно было совсем близко Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая
Куда? кричал кто-то. Убьют!
Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.
И Данилов словно нырнул в темную горячую реку
А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.
Вы матрос? спросил он.
Натурально матрос, засмеялся сосед. Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?
Не знаю, честно ответил Иван.
И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых гильзы от нагана, вместо черных винтовочные.
Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?