Утро поменяло розоватый цвет на бледно-фиолетовый. Погасла утомлённая реклама гастронома «Tengelmann». Автобус пересёк квадрат окна. Холодно Я вдруг осознал, что давно нахожусь не в постели. А бессмысленно разглядываю улицу, собирая с подоконника невидимые крошки. Я догадался, что сейчас произойдёт. Остановись, безумец! прошептал рассудок. Но что-то в тёмной глубине сознания, неодолимое и подлое, одержало верх. Движением танцора оно выбросило «мусор» в форточку. Виновато оглянулось и произнесло: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».
* * *
Отмечали резиденс биолога Лашкова или отсрочку депортации, не все гости знали повод. Поздравляли с тем и этим, дважды спели «happy birthday», хозяин не возражал. Муниципальная квартирка потеряла размеры, дверь остатки смысла, холодильник наполнился подарками. Юрий Лашков, исследователь москитов, прибыл в Веллингтон из Новосибирска для соединения с женой. Но пока оформлял бумаги, ждал визу, то-сё, жена соединилась с местным лоером. Статус Юры временно завис. И вот, с помощью мужа бывшей наконец-то прояснился. К пятому часу утра из напитков остался разливной джин без тоника. Из закусок вчерашнее горячее.
Я её понимаю, рассуждал биолог, сервируя жареный картофель, Винсент нормальный мужик. Ей с ним ловчей и детям тоже. Спросят, допустим, в школе: кто ваш папа, и что им говорить? Хрен в пальто? Там я был завлаб, а здесь
Юр, хватит уже, целый вечер слушаем про твою шалаву, заметила Татьяна, грубая, прямая женщина, бывший начальник общепита. Был всем, стал никем. Сенсация, блин. Я пол-Владика имела вот так, она громко щёлкнула пальцами. У меня квартира была пятикомнатная, и везде люстры.
Ну и зачем уехала? спросил Артём Самарский, поэт, музыкант, невзошедшая звезда российского шансона. Человек в компании новый, иначе не спрашивал бы.
Подставили меня, Артемий, Татьяна помрачнела, развели, как малолетку, до сих пор трясёт. Валить надо было срочно и куда подальше. И чтоб меня забыли. А забывчивость больших людей стоит очень дорого.
Забыли?
Надеюсь. Ты-то сам чего забыл в этой дыре?
Я-то? Артём довольно усмехнулся, он ждал вопроса. Я эмигрант стихийный, климатический. Мне нужен ветер, океан, циклон. А российская погода для меня как несвобода. О, в рифму заговорил.
Он подтянул к себе гитару. Приобнял, взял аккорд, другой. И вывел хорошо поставленным кабацким баритоном:
Спой нам, ветер, про синие горы,
Про глубокие тайны морей,
Про птичьи разговоры, про мм
Дикие просторы, подсказал кто-то. Артём кивнул.
Про дикие просторы,
Про смелых и больших людей!
На слове «больших» он подмигнул Татьяне.
Не-а, сказала Татьяна, климат здесь тоже говно.
А мне ответ барда понравился. Отъезд как жест. Как поиск родственной стихии. Поэтично, двусмысленно берём. Раньше мы с женой были эмигранты просто так, отчего испытывали лёгкий дискомфорт. Для политических излишне мягкотелы. Для колбасных чересчур погружены в себя. Да и кормили нас в отечестве терпимо. Холодильники существовали помимо магазинов, люди в стороне от государства. Шили самопал, читали самиздат, гнали самогон. Фарцовка увлекала, как искусство или спорт. Правильные джинсы лидировали в топе ценностей, обгоняя дружбу, любовь и не получить на танцах в морду. По воскресениям улыбчивый мерзавец в телеке рассказывал о дальних странах, где нам не светило побывать. Претензии к властям носили больше эстетический характер. «В связи с чем выезжаете на ПМЖ?» спросили моего знакомого в ОВИРе. «Чтобы не слышать, как поёт Кобзон! ответил тот. Не могу жить в одной стране с Пугачёвой, Кобзоном и Асадовым». Претензии верхов к низам были до зевоты симметричны. Сегодня ты закуришь «Кент», а завтра вражеский агент. Помните? Сегодня наливаешь виски, а завтра ты шпион английский. Тех, кто слушает «Пинк Флойд» ну и так далее. Ощущение, что ты внутри анекдота, который давно перестал быть смешным.
И это всё? Не всё. Я задаю себе вопрос: допустим, разрешили бы тогда любую музыку, фильмы, книги. Никакой идеологии. Никакого дефицита. Кожаный верх, замшевый низ, деним за полцены, сервелат в нагрузку. Туалетная бумага с фейсами вождей. Битлы на Красной площади с оркестром. Папа-генерал, МГИМО, квартира в центре, дом за городом Уехал бы я всё равно? Уехал бы. И жена бы уехала. Значит, дело в климате.
К отечеству я в целом равнодушен. Любить и обижаться не за что. Гордиться мне привычнее своими косяками. В ностальгии ощущаю фальшь. Хоть та земля теплей, а родина милей. Помню, репетировали в садике. Я думал: теплей понятно, измеряется в градусах, а милей это как? И почему? И сравнить не помешает. Или вот: хоть похоже на Россию, только всё же не Россия. В чём разница-то? С чего тоска? Не опохмелился вовремя? Люди меняют нечто более интимное, чем страны. Например: супругов, внешность, пол, мировоззрение. Нелепо заморачиваться из-за территорий, где нас без спросу извлекли на свет.
Итог самоанализа коктейль «Родина»: 30 мл печали, 40 мл досады и 60 мл удивления. Потрясти в шейкере, добавить три-четыре кубика страха. Но о страхе потом. Удивление интереснее. Только по нему я узнаю себя в нуаре детских фото. Вот коллективное сидение на горшках. Кто это снимал и зачем? Общий энтузиазм, лишь на одной физиономии скепсис. Первое сентября, костюмчики, цветы. Какой-то пионерский балаган. Здесь лица уже разные: скука, мука, пустота недоумение. Стоп, это я.
Смутная идея ошибки ровесница моей памяти. Чувство, будто меня с кем-то перепутали. Сомнения колобка, попавшего в набор гостинцев для бабушки. Полумрак, и тебя куда-то несут. Рядом пироги, масло вроде свои, а контекст не тот. Какого хрена я здесь делаю? Кто меня сюда заслал? Всё не так, ребята.
Оказаться сразу в подходящем месте редкая удача. Такая же, как найти работу, где зарплата кажется бонусом. Или человека, с которым нестрашно стареть. Нет, я понимаю, родиться можно в Кении или Сомали. Однако там есть преимущество незнания. Сообразить, в какой ты зопе, просто некогда. Чуть задумался тебя уже едят.
СССР давал возможность размышлений. Углубился и хоть не выходи. В очередях, например, славно размышлялось. На автобусных остановках. Я думал: неужели это всё моё? Эти косматые бараки, сталинки, хрущёвки, чёрные дыры подъездов. Сквозняки присутственных мест, решётки на окнах, кирпичная тяжесть школ Моё, да? Или всё-таки чужое? Необходимость мимикрии. Ежедневное исчезновение какой-то малости себя, фрагмента, пикселя. Чёрно-белый фон девять месяцев в году. А главное холод внутри и снаружи, холод на букву «ша». Шарфы, шубы, шапки, подштанники с начёсом. О, мерзкая ноша! О, вечное, изматывающее, горькое ожидание тепла!
Неплохая, кстати, фраза: страна ожидания тепла.
Но если здесь я лишний, то где свой? Ответ родился на премьере «Фантомаса». В нашем городке это событие вспоминают до сих пор. Кинотеатр давила очередь, народное цунами сметало билетёров. Милицию колбасило. Хулиганьё с колготками на лицах терроризировало винный магазин. Я видел фильм четырежды, два раза «на протырку». Единодушно с залом цепенел от страха, восхищался, ржал, как типичный подросток-дебил. Пока экран не заполняло ослепительное море. Левитация утёсов, одинокий пляж. Цвета воды, песка и гор могли составить флаг. Шоссе напоминало почерк гения. «Остановитесь! Мне сюда!» кричал далёкий голос. Но фильм, исполнив миссию, катился прочь.
Словосочетание «Лазурный берег» я узнал лет через восемь. Образ долго был свободен от захватанного, глянцевого имени. Он созрел до идеи пространства, куда меня надо вернуть. Стал более предметен, чем реальность. Запустил программу в голове. Превратился в цель и смысл. Дневник украсили пятёрки по английскому. Рисунки в тетрадях достигли высот мастерства. К морю, пальмам и чайкам добавились яхты. Следом человек в шезлонге с книгой, закатная дорожка на воде. В девятом классе у героя появилась сигарета. В десятом стильная бутылка и фужер. Теперь на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я честно отвечал: «Колобком. Чтобы свалить от вас к едрене фене». Шутка. На самом деле я говорил: «Оператором машинного доения». Ещё я понял, что такое одиночество. Это не отсутствие друзей. Это когда не с кем поделиться главным. Когда друзья устроены иначе, а родители ещё не доросли.