Моя же собственная тоска заключалась в том, что есть такие особенные мысли, которые я думаю для одного человека, а есть предназначенные другого и для третьего. И что вот если не будет этих людей рядом, значит не будет и мыслей, которые я для них думаю, а не имея этих особенных мыслей, я растворюсь в этой январской московской грязи окончательно. Как и все, я всматривался в темноту. Есть в этом что-то архаичное. Такой была первая молитва древнего человека смотреть в темноту и ждать. И ещё в этой темноте мы как будто пытаемся разглядеть и себя, разрежет ли её фарами наш внутренний свет, который мы, также подобно человеку прошлого, с превеликим трудом пытаемся поддерживать и ночью, и днём, защищая от дождей и ветров. Каждый из нас где-то в детстве, когда мир был более настоящим, стоял на такой остановке ночью и всматривался в густой мрак, а значит имеет такой молитвенный опыт.
И вот неожиданно к станции подъехал странный автобус. Не было на нем ни электрических букв, ни табличек с названием пункта назначения, словом, это был просто автобус. Автобус, в котором как будто не было никакого смысла. Он просто ехал куда-то. Могло быть и так, что маршрут его не имел ни начала, ни конца. Стекла его были покрыты какой-то несмываемой грязью, давно въевшейся, так что не было понятно, что за люди сидят внутри. Только тучную фигуру водителя можно было с трудом различить сквозь снег, дождь и мутное лобовое стекло.
Мне нужно было на Планерную 817-й куда-то запропастился. Кто-то так же, как и я, в сомнениях дёрнулся к дверям.
Куда едет этот автобус? задал я этим людям пугающий своей конкретностью вопрос, но они только пожали плечами и остановились, видимо, оттого, что мои слова вырвали их из гипнотического оцепенения и помогли осознать всю рискованность предприятия. Ведь может быть и так, что автобус этот, как уловитель потерянных, сомневающихся, нетвёрдых в выбранном жизненном пути душ, специально курсирует по ночной и предутренней Москве, чтобы своим неожиданным появлением смущать их, как Дьявол смущает грешников, и, завладев ими, как добычей, отправиться в свои чертоги. Может быть, Он и сидит за рулём?
Но если отбросить мистику и начать рассуждать здраво, то, в сущности, что я теряю, если окажусь внутри? Я опоздаю на работу, лишусь её, буду искать новую и не найду, меня посетит уныние, а вместе с ним все человеческие пороки, я окончательно маргинализируюсь и буду питаться голубиными батонами за двеннадцать рублей.
Что ж, если это и возможно, моя жизнь должна круто поменяться или нет? Что изменится тогда?
Тогда N, которая не читает моих писем и не вскрывает моих посылок, так и не будет их читать и вскрывать. Когда я в очередной раз кого-то полюблю, я снова поеду в деревню, а если снова встречу военкома в очереди за мороженым, обязательно ему улыбнусь. На меня так и будут заводить уголовные дела примерно раз в год, а когда я буду приходить по повестке в райотдел милиции, всякий раз будет оказываться, что следователь в отпуске и о происшествии благополучно забыли. Чтобы расстаться с человеком по-хорошему, я буду пытаться сначала его полюбить, и потому всё равно не расстанусь, как не пущусь ни в какое путешествие, потому как не может путешествовать тот, у кого есть три дома, хоть ни один из них ему и не принадлежит. Возможно, я перестану писать, но люди как думали, так и будут думать, что я просто выставлял на всеобщее обозрение чужие тексты. Кондуктор в метро, где я всегда прохожу без билета, пробегая для очищения души через открытые створки турникетов вслед за священниками и раввинами, так и не увидит меня, гордо предъявляющего проездной. Я как раньше буду читать этикетки товаров на витринах, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Как и раньше те, кому я подаю милостыню, будут богаче, чем я. Из-за моего потрёпанного пальто в кафе меня будут встречать словами: «Здесь вам не зал ожидания». Как и раньше те, кто умер, будут сниться мне молодыми, а молодые и жизнерадостные мёртвыми.
«Не так-то много я и потеряю, если автобус этот идёт не до Планерной, как мне надо, а куда-то по другому адресу. По большому счёту ничего в моей жизни не изменится, если я уеду этим мокрым чёрным январским утром куда-то неизвестно куда», подумал я и шагнул в призывно и широко распахнутые двери.
8. Кот, который умел читать слово «Сметана»
Жил на свете кот, который умел читать слово «сметана». Если не было на банке с майонезом написано «со сметаной», он к плошке даже не подходил. Никак его было не провести. Долго дивились на него хозяева, да однажды решили, что хорошо бы невидаль эту по телевиденью показать. Ведь учёных зверей раньше только в сказках живописали, а тут на тебе умный кот, умеющий этикетки читать, да ещё и в наш беспощадный ко всему таинственному век. Телешаманы, конечно, сразу согласились кота публике представить, да не как-нибудь, а с ходу в вечернем эфире. Привели его в студию и говорят:
А таперь, дражайшие телезрители, пред ваши очи предстанет учёный кот. Он без труда отличит кильку от шпрот. И уж точно никогда не перепутает майонез со сметаной.
Поднесли к нему две банки, чтоб он их рассмотрел как следует, да по разным углам шалмана поставили. Кот, конечно, к банке со сметаной подошёл и лапой бить по ней начал, ко всеобщему изумлению. Быстро слава его дошла до мужей-академиков, волхвов от науки. Заинтересовались ученые эдакой небывальщиной. Стало им любопытно невмочь, в чём же здесь подвох кроется. Стали они Ваську исследовать. И так, и эдак его искушать, мож, не феномень это никакая, а шельмовство обычное. Начали с того, что ярлыки разных расцветок и фасонов на банку наклеивали. Но не сбило это с толку усатого узнаёт сметану шишига, как туман ни напускай. Тогда решили слово майонез и сметана по-арабски и на фарси написать. Вот тогда-то и запутался пушистик. Не знал, к какой банке подступиться. То к одной подойдёт, то другую лизнёт. Ну значит точно по-басурмански скотина не маракует, только родной русский язык знаёт бестия. Стали допытываться у хозяев, учили ли азбуке, аль с рожденья хвостатый грамотей. Те объясняют, что с самого измальства, как молоко лакать начал, так уже и алфавит разумел. Стали выяснять родословную. Оказалось, что отцом Васькиным был кот, которого звали Иван, а его отца звали тоже Василий, и что он у главного редактора Литературной газеты жил. Тот ему стихи читал плохие и хорошие, и после хороших сметану давал, а после плохих майонез. Такое вот воспитание. Так научился котейка тот настоящую поэзию от обычных рифмованных поделок отличать. Редактор же со временем вконец разленился: сам ничего не решал, только стихотворения вслух читал и после одобрения усача немедля в печать отправлял.
Решили и нашего Василия Иваныча проверить, не передался ли ему литературный вкус от деда, ведь Дарвин Карлос-то свою теорию только расхваливал, да Ламарку Ивану, предтече своему, ничего возразить-то по сути не смел в той его мысли, что всякая жизнь к совершенству стремится и что от енто стремление, если уж очень оно могуче, самый геном на новый лад может перековать. Выбрали профессора стихи самые лучшие и начали котофею их начитывать. Прочли ему Клюева молчит. Простонали Гумилёва молчит. Отчеканили Маяковского молчит, даже не мурлычет. Ну, думают, видно правду в народе говорят на детях и внуках природа отдыхает. Нет у Васьки нюха литературного. Великих поэтов не признаёт. Решили напоследок счастье попытать Мандельштама продекламировали, а Василий Иваныч возьми, да книжку когтями своими изорви, и сидит с довольной мордой, будто умное что сказал.