- Да; но ведь это у тебя, если не ошибаюсь, третьего дня в супе плавали морковные звездочки?
- Вы все знаете и ни в чем не ошибаетесь, капитане.
- Так, мой милый Мориц, я все знаю, а за то, что ты знаешь, что я все знаю, - я советую тебе сейчас же пойти в свои комнаты и хорошенько выпороть твоего Яську.
- О, капитане, я это уже сделал.
- Вот это прекрасно! Теперь ты можешь надеяться, что это будет известно в Вене.
Мориц щелкнул туфлями и поклонился.
- И что же?.. Ты, надеюсь, стегал и причитывал, и, может быть, добился от Яськи: кто его этой песне выучил?
- Узнал все, как на ладонке.
- Кто же его научил?
- Ваш Стаська, мой добрый капитан.
Гонорат оборотился в сторону Морица, посмотрел на него и, расхохотавшись, воскликнул:
- Ты шельма!
- Покорно вас благодарю.
- Нет, ей-богу!.. Ты, мой любезный Мориц, не обижайся... Я тебе это откровенно говорю, что ты шельма! И ты знаешь...
- Что еще позволите знать, капитане?
- Ты, конечно, знаешь, что "шельма" это не значит то, что... шельма, а это значит, что ты молодец.
- О, я молодец! Мне это еще раньше вас говорили, капитане.
- Я тебя за это так и люблю. Я не люблю рохлей.
- Фуй! И я их терпеть не могу, пане капитане.
- Я больше всего уважаю в человеке находчивость, чтобы человек всегда и везде был умен и находчив. И я для находчивого человека все готов сделать.
- Но случалось ли так, чтобы вы что-нибудь для кого-нибудь делывали?
- А ты разве в этом сомневаешься?
- Признаюсь вам, что даже вовсе не верю.
- Он не верит! Ах ты, прусский барабанщик! Да! Я делал, и много, Мориц, делал. В моей жизни бывали самые ужасные, такие ужасные случаи, когда ты бы, наверное, совсем не сумел найтись, а я нашелся.
- Ей-богу не знаю, как вам и сказать, высокомощный капитане, вы знаете, что всем любопытно и прелюбопытно вас слушать.
- Я тебе, пожалуй, и расскажу одну историю. Это страшно, но зато это совершенно справедливо, а ты ведь любишь в страшном роде?
- Как вам сказать? - молвил Мориц и сделал гримасу: - я люблю и страшное, но...
- Говори откровенно.
- Больше я люблю гемютлих!
- Ах, гемютлих! Ну, тут будет и гемютлих.
- Вместе?
- Да, - и страшное, и гемютлих.
- Клянусь, что это что-нибудь из вашей повстанской службы.
- Непременно так! Ты отгадал! Но ты мне за это прежде вспенишь большую кружку пива и велишь подать кусок брынзы.
- С восторгом, мой капитане!
Кружка с пивом была подана, и Мориц объявил:
- Господа! вниманье! Пан Гонорат будет рассказывать страшное пополам с гемютлих. Он всегда так откровенен, что даже за это помилован: грехи его прощены, но он много видел страшного... Да-с, он даже сам вешал людей своими собственными руками.
- Да, я вешал людей, - отвечал Гонорат: - и вот об этом-то я и буду рассказывать, потому что при этом и с их стороны, и с нашей было выказано много ума.
- А всего больше, я думаю, подлости, - прошипел Целестин.
- Мориц! Попроси этого господина замолчать.
- Помолчите, Целестин! Что вам за охота все сокрушаться о подлостях! У Гонората, наверно, есть очень занимательная история, а ваши газеты, по правде сказать, очень скучны.
- Скучны!
Целестин махнул головою и уткнул нос в газету, - дескать: "Пусть врет, я не буду слушать".
И вот наступило не то вранье, не то правда, - как хотите, гак и думайте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Гонорат начал с того, как он был в повстанье, в отделе у какого-то пана Цезария, и очень его хвалил. Молодой, говорит, был вояка, но страсть какой храбрый. Учился воевать по-настоящему в Париже, у французов в академии, и мог всякого победить по всем правилам; но без правил сражаться не мог и потому у нас не годился. Разные вещи с собой привез в чемодане: и бусоли, и планы, и даже молоденького адъютанта французской природы, а только все это не пошло впрок.