Но творчество хоть и самобытно, но далеко еще не самостоятельно и говорить о нем самом как о каком-то ценном, цельном художественном опыте невозможно, тогда как Петрушевская или Астафьев в современной литературе и в том же "Новом мире" это уже воплощенные опыты.
И тогда-то рождает недоуменье отповедь Андрея Немзера, c его "дебютантами" и "мастерами", которые одни буксуют, другие исписываются. Что-то было н а п и с а н о и теми и другими, став плотью литературы, ее фактом, а требуются, оказывается, какие-то спортивные результаты - "быстрее, выше, сильней"... А чего ради, чтобы убегать самого спортивного Немзера, который, оказывается, молодей и живей самой литературы. И идеальный критик это не тот, которой "выбранит, что погано пишешь", сидя с удобством на возу, а который постарается написанное понять, что Солженицын называл еще "редчайшим даром" - "чувствовать искусство так, как художник, но почему-то не быть художником".
Вот так, мне кажется, смог Андрей Немзер почувствовать очень важную деталь, отмечая авангардность современного обращения к фольклору и пародии. Новаторство - это попытка отрыва от традиции, которого вследствие глубинных духовных связей с ней как раз и не происходит, так что получается то самое ее продолжение, развитие. И нельзя поэтому считать авангардным искусство беспочвенное, как нельзя, с другой стороны, превращать традиции в забрало литературы и объявлять "традиционалистом" всякого писателя, чье творчество духовно связывается с почвой, с традициями. Это опять же старая песня на новый лад. Это попытка опереться на то, что и без того было понятным, даже распространенным, то есть строить новое понимание литературы буквально из кирпичей.
"Древлеписьменные мотивы" в современной прозе, отмеченные Андреем Немзером на примере Астафьева, кажутся мне также принципиальными: во время общего переустройства культурной и языковой среды по чуждым типам и на чужой лад, то есть во время действия современного прозападного просвещения и столкновения с ним русской самобытности, таковой отход в архаику есть способ сохранить самобытность, культурно и художественно замыкаясь в архаичной форме, и ее уже развивая как выражающую национальный тип - тип языка, если говорить о тех же "древлеписьменных мотивах". Подлинная культура дышит не "метафорой cмуты", как выразился литературный критик, а скорей сопротивлением смуте, которая исходит извне - это, повторюсь, современное прозападное переустройство отечественной культурной среды, ее ценностей и понятий.
И потому нужно взглянуть иначе и на ту расхожую теперь идею, что художественно актуальными в нашем времени становятся завлекательные, то есть низкие литературные жанры. Они актуальны с попыткой насадить у нас новый тип литературы - беллетристики, лишенной притяжения русской классики. Но для литературы классического типа, какой являлась и является наша национальная литература, актуальней оживить традиционные жанры - отсюда обращения Алешковского к житию, Варламова - к духовному очерку и т.д. Завлекательности традиционных и нетрадиционных жанров зримо противостоит то, что я бы назвал историчностью. Писать исторично значит теперь писать в высоком роде. Повествовательность прозы становится уже не всегдашней маркой добротного реализма, но новаторским художественным приемом, который как раз изживает реализм. Становясь историчной, проза как бы удаляется от реальности и, что важно понимать, от задачи художественного отображения реальности - от задачи реализма. Таковое удаление возможно посчитать наигранным или, точней, художественной игрой, но никак нельзя забывать в какой напряженной культурной обстановке оно происходит - что оно рождено, по сути, сопротивлением.