Вся его работа, совершаемая под давлением эпохальных сдвигов, сводится к освоению нового материала - исторического, бытового, языкового. Нет и не может быть никакой глубинной ломки, меняются-то одежки художественный строй приспосабливается под новый человеческий быт, изменение происходит только на поверхности. Глядя на эту поржавевшую от времени корку, созерцатели уже считают, что все в этом искусстве проржавело не иначе, как до основания. Но стоит пробуравить хоть на персток и любопытный человек откроет, что там - ядро крепчайшего сплава. Одна историческая реальность перетекает в другую, и это не означает, что оборвалась жизнь. Всего-то сделалась очевидной текучесть истории, а человека, память человеческую и не дано искоренить. А память человеческая образует историю народа, культуры то самое ядро, крепчайший сплав опыта жизненного и духовного, знаний, традиций.
Однако, с отказом от единения со своим прошлым, давним и недавним, слова о судьбе литературы вообще перестали чего-то стоить. Потому всякое понятие легко было оторвать от его живых сил, доведя его именно до идейных крайностей. Опять же о народности - такое важное для литературы понятие с одной стороны целиком заострялось на национальной исключительности, а с противной стороны толковалось как реакционное, отгораживающее Россию от остального мира, разумеется, цивилизованного мира. Критика невозможна без общего представления о литературном процеcсе (всякое художественное явление становится осмысленным, когда соотносится со всем образом своего литературного времени), а прошлое и настоящее обобщалось не иначе, как в виде отвлеченных схем.
Время, утраченное безвозвратно. Литература ведь не просто продолжается, но и развивается. Если проглядеть наступившие в ней перемены, если не совпасть с историзмом этого момента, то с каждым новым днем наши суждения будут все больше закостеневать. Отказываясь от своей исторической судьбы, мы и теряем все смаху, ничего не приобретая, не созидая взамен того, что уже было до нашего времени создано и оказываемся в гнетущей пустоте, окружив себя химерами. У нас вот сомневаются в художественности "ГУЛАГа", кривятся если назовешь Шаламова новатором в русской прозе, а не летописцем, зато с жадностью набрасываются на всякие блестящие пустышки и наряжают ими литературу. Выражаются в том духе, что теперь писать имеет смысл только о майонезе с горчицей. И если мы так или иначе к этой мысли по разным поводам склоняемся, то тут дело в наших собственных мозгах; в нашем свихнутом сознании майонез выглядит привлекательнее, чем хлеб насущный.
Наступает то, что у нас стали называть отсутствием читательского внимания. Правду сказать, потребность в чтении, в осмысленной жизни духовной, у отечественного читателя осталась громадная и он с лихвой удовлетворяет ее при нынешнем книжном богатстве, отступая к той литературе, которой доверяет, сопереживает - и это могут быть книги самые неожиданные. Но жить общей жизнью, интересом, чаяньем с современной литературой - на это его уже долго не вдохновишь. Мы не дорожили читателем, его уважением, и теперь изничтожаемся год от года, печатаем под маркой старых литературных журналов чтиво - жалкие детективы, жалкую фантастику, жалкую эротику, разглагольствуя при том, что в детективах есть психологизм, а в фантастике есть философизм, а в эротике есть высокое искусство. Выходит, что и торгуем-то психологичностью Достоевского, философичностью Платонова, бунинской красотой, чистотой: меняем миллион по рублю. Торговать нравственной мерзостью в неярком художественном исполнении было б куда достойней теперь, никак ее не приукрашивая, да и такого достоинства у нас нет.