Сегодня опять поругались. Да, Барсик? Из-за дырки на папином носке!
Скоро у меня день рождения. Скажу бабушке с дедушкой, чтоб подарок не покупали, а подарили денежку. Чтобы купить папе много носков без дырок. И тогда маме не надо будет зашивать. И папа не будет ругаться. Может быть
Иди сюда, Барсик, давай с тобой обниматься.
ПЕРХОТЬ
Она настолько любила свободу, что даже спала без одежды.
Ей было ненавистно любое давление. Даже на тело. Не говоря уж о душе. Каждый вечер изо дня в день повторяющиеся манипуляции с разоблачением и в прямом, и в переносном смысле этого слова, Ведь «разоблачить» это сделать явным скрываемое.
Как только она переступала порог квартиры, тут же освобождала себя от пут. Скидывала в прихожей лёгкую шубку из норки, которая, казалась, весила как бабушкина, из мутона. В шубе часто было жарко не такие уж студёные в тех краях зимы, но её наличие подчёркивало статус. С отвращением, выворачивая наизнанку, как лягушачью кожу, стягивала одежду для работы. Дресс код. Визитная карточка компании. Снимала утягивающие колготки, державшие в прокрустовом ложе слегка выпирающий животик. Дальше бюстгальтер. Руки заламывались назад и тянулись к застёжке в предвосхищении неимоверного облегчения. Ещё упругая грудь и без него была красива. Но приходилось мириться с ненавистными косточками, что алчно впивались в тело где-то подмышками, зато высоко держали и позволяли гордо нести то, чем природа не обидела.
Оставшись почти голой, женщина испытала чувство, близкое к блаженству. Нырнула в домашнюю тунику, мягкую и удобную до невозможности.
Подошла к туалетному столику, и три колечка с лёгким звоном приземлились в фарфоровую раковинку, потом аккуратно вытащила из ушей дужки тяжёлых серёг. Это вам не бижутерия, не Сваровски какой-нибудь. Нужно соответствовать. В шкатулке несколько достойных внимания комплектов, их можно менять в зависимости от настроения. Но быть зависимой от атрибутов публичной жизни дома? Нонсенс! Теперь в ванную. Смыть косметику. Остаться собой.
Всё. Дома. Виолетта любила свои крошечные чертоги однушку в панельной пятиэтажке. Тут, только тут и нигде больше, она была собой. Можно пересчитать по пальцам дни с момента переезда, когда заповедный мирок был осквернён чьим либо присутствием. «My house is my castle» мой дом моя крепость. Наверное, если бы эту фразу не придумал умный англичанин Кокк в 16 веке, Виолетта придумала бы её сама.
Наверное, её норка это единственное, что девушка действительно любила.
К примеру, имя своё Виолетта ненавидела. Родители хотели как лучше. Чтоб было красиво. Не как у всех. 33 года назад, когда мама была беременна, они слушали «Травиату» Верди. Главную героиню звали божественным и, по версии мамы, ласкающим слух именем. Папе было всё равно, он согласился бы с женщиной, которую боготворил, захоти она назвать дочку Пассионарией, Клеопатрой или даже Фёклой. Но любимая остановилась на Виолетте, и папа был с мамой солидарен. Впрочем, как всегда.
Но в детстве родители, а следом и все знакомые, звали её Виолой. Имя звучало как сыр. Финский, в пластиковых коробочках. Который как раз тогда появился в продуктовых магазинах и который Виолетта тоже терпеть не могла.
Мамы и папы уже нет. Некому предъявлять претензии. Они так и не узнали о том, что девочка ненавидела своё имя. Виолу правильно воспитали.
Виолетта Робертовна бренд, который она вынуждена подкреплять ежедневно уже 30 лет и 3 года. Столько, сколько Илья Муромец сидел на печи. А потом ему надоело. Ей тоже. Достало. Обрыдло, опротивело, опостылело. Но нужно соответствовать. Зачем, спросите? Чтоб работать. Зачем работать? Чтоб получать деньги. Зачем получать деньги? Чтоб жить. Зачем жить?
И вправду, зачем?
Последние пять лет Виолетта потеряла вкус жизни. Смотри: ты простыла, нос забит, но надо есть, чтобы поправиться, и ты заставляешь себя встать с постели, пойти на кухню и сварить сосиску. А потом заставляешь себя её съесть. Жуёшь, такая, а ни вкуса, ни запаха не ощущаешь. То есть ешь как раз то, что туда напихано. И что к мясу никаким боком. Розовую гадость с бесчисленными Е всяких номеров. Сосиска безвкусная, как её жизнь.
Одна. Нет детей. Нет мужа. Даже бойфренда нет. Даже временного, что называется, для здоровья. Ведь таких придётся впустить в дом. В себя. А это-посягательство на свободу. Поэтому нет. Лучшее средство от головной боли гильотина.
А всё могло бы быть. Но! Открыть тайну? У единственного, встреченного за 33 долгих года представителя противоположного пола, кто мог бы быть рядом Кто подходил по статусу и при этом не раздражал до вселенских размеров, а лишь подбешивал слегка С кем иногда было интересно и даже местами кайфово
У него.
Была.
Перхоть.
Представляете? Всегда на плечах тёмного дорогого костюма как снежком припорошено! Пороша на чёрном видна издалека. Она притягивала взгляды. А ещё мужчина привычным жестом кисти, этаким дуплетом, движением «мах одной рукой два раза справа» и «мах другой рукой два раза слева» шелушинки эти белые, невесомые, с плеч низвергал с завидной цикличностью. На автомате.
Увидели?
Когда Виолетта наблюдала за этими па руками, чувствовала рвотные позывы.
Нужно ли добавлять, что отношения с этим молодым человеком, заходящие чуть дальше кратковременных контактов по работе, были обречены на провал?
Сейчас на столе у Петра так звали потребителя шампуня известной всем марки фото карапуза с пухлыми щёчками. Сын. А ведь это мог бы быть и её ребенок. Их общий.
Если бы не перхоть!
БУДЕМ ЖИТЬ!
Злая на весь мир девочка лет пятнадцати шла по лесу. Густому еловому лесу. Не по тропинке, а куда глаза глядят. Углублялась всё дальше и дальше в густую чащу. Ветки старых ёлок мокрые, колючие раздвигала руками, но они всё равно хлёстко били по лицу.
Было мерзко, промозгло и сыро, как бывает холодной дождливой осенью.
Ну и хорошо! И пусть! Чем хуже, тем лучше, цедила она сквозь зубы, сжатые до скрежета. И вытирала нос мокрой ладошкой.
С каждой минутой становилось темнее.
Телефон в кармане уже не пикал устал предупреждать, что вот-вот превратится в оттягивающую карман бесполезную штучку. Символ того жестокого мира, куда она не собиралась возвращаться.
Девочка не представляла, сколько сейчас времени, не помнила, когда ела в последний раз.
Тупо шла, падала то на одно колено, то на другое, с натугой вставала. И продолжала путь.
«Хлюп-хлюп-хлюп», причитали насквозь промокшие кожаные кроссовки. «Чавк-чавк-чавк», -отвечала им болотная жижа. «Зачем жить зачем жить зачем жить» под каждый шаг молоточком отдавалось в больной голове.
И вдруг. Она. Почувствовала Взгляд.
Из-под нависших веток старой ёлки на неё смотрели глаза. Это было животное, и оно страдало. Собака. Небольшая чёрная собака.
Привязана к дереву?
Этого не может быть! Это глюк! Мне кажется! Откуда тут собака? вслух говорила сама с собой девочка, пробираясь ближе.
Нет. Собака реальная. Очень тощая. Оставлена на погибель привязана к ёлке проволокой за лапу. И лапа эта уже изглодана.
Рукам стало тепло от тёплой собачьей крови.
Лес содрогнулся от страшного крика. С дерева сорвались два больших растрёпанных ворона и полетели прочь с насиженного места.
Девочка орала, как дикое животное. Вложила в крик всю ненависть в миру, который допускает такое предательство, такую боль. Душевную. Как у неё. Физическую. Как у найдёныша с окровавленной культей.
Окоченевшими руками она расшатывала и переламывала пополам проволоку, которая слабо, но поддавалась и грязно, не по-девичьи, ругалась. Непонятно, откуда приходили ей в голову мерзкие слова, такие же, как поступок этих нелюдей.