Сказано, велик день! говорил он. Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
Оно не живое, заметила жена.
Да на нем люди есть! воскликнул Торчаков. Ей-богу, есть! Мне Иван Степаныч рассказывал на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце! Право А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь стоит! Так и есть!
На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Торчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
Христос воскрес! крикнул ему Максим.
Воистину воскрес, ответил казак, не поднимая головы.
Куда едешь?
Домой, на льготу.
Зачем же тут сидишь?
Да так захворал Нет мочи ехать.
Что ж у тебя болит?
Весь болю.
Гм вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену, лошадь.
Вы это из церкви? спросил он.
Из церкви.
А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой пасочки разговеться!
Пасочки? спросил Торчаков. Оно можно, ничего Постой, сейчас
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то не рука, всю паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
Вот еще что выдумали! сердито сказала жена Торчакова. Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
Ну, казак, не прогневайся! сказал Торчаков и засмеялся. Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
Не видать казака сказал он. Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет Чего доброго, помрет в дороге Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать. Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Торчаков опять повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
Чудной ты, ей-богу! сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый
Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во двор.
Ты уже встал? спросила жена.
Не спится что-то Эх, Лизавета, вздохнул он, обидели мы с тобой казака!
Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
Да, так и дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
Кузьма, брось гармонию, обратился он к одному их них. Седлай гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
Ну что? Видал казака?
Нигде нету. Должно, уехал.
Гм история!
Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! сказал он жене. Не дает спокою. Я всё думаю: а что ежели это бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
Да что ты ко мне с казаком пристал? крикнула Лизавета, выходя из терпения. Пристал, как смола!
А ты, знаешь, недобрая сказал Максим и пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
Пущай я недобрая, крикнула она и сердито стукнула ложкой, а только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
А нешто казак пьяный?
Пьяный!
Почем ты знаешь?
Пьяный!
Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За всё время после свадьбы у Торчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И, как нарочно, казак всё не выходил из головы, и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка
Эх, обидели мы человека! бормотал он. Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак
1887Письмо
Благочинный о. Федор Орлов, благообразный, хорошо упитанный мужчина, лет пятидесяти, как всегда важный и строгий, с привычным, никогда не сходящим с лица выражением достоинства, но до крайности утомленный, ходил из угла в угол по своей маленькой зале и напряженно думал об одном: когда, наконец, уйдет его гость? Эта мысль томила и не оставляла его ни на минуту. Гость отец Анастасий, священник одного из подгородних сел, часа три тому назад пришел к нему по своему делу, очень неприятному и скучному, засиделся и теперь, положив локоть на толстую счетную книгу, сидел в углу за круглым столиком и, по-видимому, не думал уходить, хотя уже был девятый час вечера.