Аля много знала. Из архитектуры, живописи, из истории архитектуры и живописи. Она впитывала знания как губка, держась около художников и архитекторов, муж ее был архитектор, в веках разбиралась так же, как в течениях и стилях. Когда вошли в собор, она показывала Саше нефы, алтарь, приделы, иконы, Саша слушала вполуха, ей достаточно было видеть и чувствовать, а не знать и помнить, когда-то она строго укоряла себя за это, но меняться было поздно. С чувствами на сей раз было хуже. Она купила свечку, поставила у образа Богоматери и помолилась, но не сосредоточенно, а рассеянно и бесчувственно, будто вся потратилась на дом с мезонином. Все-таки счет к себе никуда не делся, и у нее слегка испортилось настроение.
Порченое настроение улетучилось, когда двинулись берегом Оки.
Солнце еще не покинуло высокого неба, хлорофилл не покинул густой травы, белая козочка на зеленом фоне, подняв переднюю ножку и замерев в этой позе, изящно позировала неведомому живописцу. Справа на склоне показался большой серый камень. Приблизившись, Саша прочла: Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. Саша живо вспомнила, как Марина Ивановна накинула на себя петлю, написав предварительно письмо Муру, и, навсегда оставшись духом, навсегда пропала прахом в неизвестной могиле, и ей в который раз стало до боли жаль эту отмеченную Богом неистовую женщину, доведенную или доведшую себя до невозможности жить. Саша ничего не проговорила вслух, боясь какой-либо неточности, а, сняв перчатку, безмолвно погладила камень теплой рукой. Она часто молчала, так легче было сохранить безукоризненность поведения.
После стояли у дерева просьб и желаний, похожего на какой-то бомжатник с ошеломляющей рваниной бесчисленных тряпочек, повязанных на все ветки и веточки: обрывки носовых платков, чулок, бинтов и лент были тут. Из-под корней дерева вытекал тоненький ручей чистой родниковой воды. Навязавшие свои просьбы и желания, как пояснила Аля, низко наклонялись и прикасались к воде губами, это усиливало действие волшбы, творимой деревом.
Саша не стала ничего рвать на себе и привязывать к дереву. И Аля не стала. В Иерусалиме Саша написала несколько-ко слов на бумажке, туго скатала и вложила в еле найденную свободную мелкую расщелину в Стене плача. Там и тогда почему-то захотелось это сделать. Тут и нынче нет.
Родничок нежно шелестел.
После ужина полулежали на тахте, свекровь ушла спать, Аля неожиданно принялась рассказывать, как они с Кирой трех- или четырехлетними жили летом на Сашиной даче. Была гроза, в окна влетали инфернальные всполохи света, тогда таких слов, разумеется, и в заводе не было, это она сейчас так описывала обстановку, и подчеркивала, что сейчас, Кира, с лицом, светившимся неестественно белым светом, может, оно было таким в особенно белом свете молний, съежившись и дрожа тщедушным тельцем, вцепилась пальцами в подоконник и не отходила от окна. Аля как старшая, старше на три месяца, пыталась оторвать Кирины пальцы от подоконника, увести от окна, чтобы уложить в постель и самой улечься, чтобы вместе спрятаться под одеялом. Но Кира, как завороженная, глядела в окошко и не поддавалась, а потом вдруг закрыла лицо ладошками, зарыдала и поддалась. Аля оттащила ее в кровать и накрыла верблюжьим одеялом, тогда во всех домах с кое-каким достатком были верблюжьи одеяла, и они уселись рядышком, и согрелись, и уснули, сидя.
А где же я была? спросила пораженная Саша, не помня и не зная этого случая.
Мы жили с мамой, а ты целое лето не приезжала, у тебя что-то стряслось на личной почве, как сказала мама, и ты не приезжала.
Близилась полночь, пора было расходиться по комнатам. Погасили свет, Саша на ощупь добралась до своей комнаты, открыла дверь и внезапно отпрянула. В комнате кто-то был. Она еле удержала крик. Сердце забилось. Слабый свет из окна освещал фигуру. Мальчик стоял на постаменте. Голова мальчика. Она забыла про голову мальчика, вырезанную Алиным прадедом, выдающимся скульптором. Саша подумала, что если бы кто-то смотрел с улицы сквозь оконное стекло, он смог бы увидеть мелькнувшую внутри дома тень. Ее тень или тень бывшего когда-то живым мальчика?
Она наладила прерванное дыхание и погладила голову мальчика, как давеча погладила камень Марины над Окой. После этого села на постель и стала думать об Але. Аля была замечательная. Со всей накопившейся щемью жизни, с потерей сперва обеих бабушек, потом отца, потом матери, истончившиеся отношения с мужем и дочерью также не прибавляли радости, Аля, с ее раздражительностью, была неизмеримо лучше нее, с ее выдержанностью и терпимостью. В то время как племяшка вся отдавалась родным и подругам, неустанно помогая лекарствами, врачами, билетами в театр либо на самолет, рецептами, верблюжьим одеялом, она, Саша, только и была занята, что своими Любовями.
Она разделась и легла. Долго лежала с открытыми глазами. Голова мальчика неясно темнела в глубине. Если ей, взрослой тетке, стало страшно, то как же страшно было маленькой Кире в то лето, когда она, высохшая дочерна, осталась одна и оставила дочь одну, без материнской поддержки и утешения в грозовую ночь, максималистка, идеалистка, эгоистка, сволочь. И ведь никогда этого не поправить и ничего из пропущенного не вернуть.
Из глаз полились слезы.
Она все еще была молода.
САНДРИК
Пес отчаянно лаял, наскакивая на что-то в высокой траве, и когда муж с женой подошли, то увидели вороненка, который пытался убежать от страшного серебристо-черного зверя, поскольку не мог улететь. Но и убежать он тоже не мог и лишь время от времени подскакивал, то на месте, то вбок, то даже вперед. Тогда пес отбегал, продолжая неистово лаять. Вороны вообще были его заклятыми друзьями. И на даче, и в городе, у дома, где он гулял, они частенько летали перед его носом, то ли дразня его, то ли играя с ним, а он захлебывался то ли сердитым, то ли восторженным лаем людям не понять.
Муж взял вороненка в дом и, накопав червей в саду, пытался его покормить. Однако птенец, прежде жалобно кричавший, тут замолчал и ни за что не хотел открыть рта. «Что же нам с тобой делать, ты ж у нас так помрешь», нежно сказала жена. А муж грубо сказал: «Карр!» И вороненок вдруг открыл рот. Муж с женой, счастливо переглянувшись, засмеялись. Теперь муж говорил:
«Карр!» вороненок открывал рот, жена бросала в него червей, а пес смотрел на них как завороженный.
Вороненок стал у них жить, и уже прошло с полмесяца. По будням его забирали в город, а субботу и воскресенье он проводил с семьей на даче. Он освоился, осмелел и сам стал бегать за псом, крича и разевая рот, возможно, ожидая, что и пес его накормит. Но больше всех птенец полюбил хозяина дома, отличая его среди прочих.
Он спешил на его голос, точно зная, что сейчас в его разверстую пасть полетят кусочки мяса, рыбы, каши, хлеба, от которых он креп не по дням, а по часам.
Муж объявил, что пора ставить птицу на крыло. То есть учить летать. Ученья проводились на даче. Муж подбрасывал вороненка вверх, тот преодолевал несколько метров, производя неимоверный шум крыльями и в панике тараща свои и без того круглые глаза, затем садился, лихорадочно цепляясь за ветку или траву, что попадется. Пару раз, не умея сориентироваться, он бился о стекло террасы, но, слава богу, кончалось благополучно.
Вороненок уже ночевал две ночи в саду, но утром, заслышав родные голоса, немедленно опускался, впрыгивал по ступенькам на крыльцо террасы и важно входил в дом. Взлетал на постель, на стол, на плечо все, чтоб быть поближе к родным людям.
Надо было решать: навечно привязывать вороненка к себе или возвращать в естественное лоно природы. Говорили и не говорили об этом, кажется, кидали монету, на что загадали, не помнили, но все же решили не брать на душу греха. Оставили воду и пищу, и все медлили с отъездом.