Но не следует упускать из виду и то, что, с одной стороны, Сократ, в отличие от чужеземных авторов своей предыдущей речи, приписывает настоящую (p.242B.C.) своему собственному демону,22 а с другой ставит во главе чужое имя, и опять-таки имя поэта, а именно, как уже отмечалось, Стесихора. Сократ, конечно, не хотел напрямую отождествлять себя с ним, несмотря на подчеркнутую близость ума; напротив, он прямо говорит, что хотел быть мудрее не только Гомероса, который не знал, как искупить свое преступление, но и Стесихора, который научился искупать его только после того, как ослеп в наказание; он скорее хотел предложить свою палинодию до того, как такое же наказание постигло его самого, p.243B. Сюда же относится и упомянутая выше грамматическая шутка с именами Стесихора и Фаэдра, которая, помимо серьезного смысла, как и все подобное в диалоге, имеет еще и иронический, поскольку объясняет содержание этой речи как поэтический энтузиазм, то есть истинное в мифически-поэтической и нелитературной форме. Наконец, той же цели может служить уступка, что для спорщика (δεινοις) многое сомнительное останется в дальнейшем доказательстве, с.245В..23
Это дальнейшее доказательство состоит, конечно, в том, что любовь действительно принадлежит к тому разряду безумств, которые посылаются нам богами для нашего спасения, т. е., согласно только что приведенному толкованию μανια, к тому, что составляет высшую жизнь души.
Для этого, однако, неизбежно должна быть прослежена вся история развития души, чтобы определить ту точку в ней, из которой в нее органично вмешивается любовь. Ведь любовь, как μανια, не принадлежит душе в ее чистой сущности, но скорее внутри этого явления, поскольку именно через нее должна быть преодолена пропасть, отделяющая человеческое от божественного, а значит, ее существование уже предпослано.
Соответственно, последующая основная часть рассуждения очень естественно делится на два больших раздела, в первом из которых (вплоть до стр. 249D.) рассматривается природа и внутренняя организация души, а во втором на этой общей основе развивается значение Эроса в частности. Однако и в этом случае первый из этих разделов не может говорить о сущности души в ее чистоте, поскольку он никогда не может быть использован для объяснения того, что здесь важно, а именно того, что заставляет внешнее проявляться в отличие от него, но эти моменты должны быть перенесены в область идеального изображения, и именно это обстоятельство придает ему печать мифического и делает его, так сказать, трансцендентной историей развития души. Поэтому здесь речь идет вовсе не об идее души, а лишь о более идеальном ее проявлении, чем представляет эта земная жизнь, а значит, с точки зрения последней, о прежнем существовании, предсуществовании, если не считать того, что «до» и «после» в непрерывной смене обоих состояний это, по правде говоря, неадекватный способ выражения. Это не более чем отрыв от границ пространства и времени, не полная бесплотность, а лишь, так сказать, более прозрачная телесность. Описывается не только предэкзистенциальное состояние души, но и ее нисхождение из него в земное существование, причем вторая часть уже не просто вытекает из первой, как частное из общего, но и является равноправным фактором, то есть не просто рассматривает Эрос, а продолжает историю души в целом, противопоставляя предземное земному, постепенное возвращение к апостасии, причем только Эрос играет главную роль как рычаг всего этого финального движения. Однако, с другой стороны, даже при таком рассмотрении первая часть остается более общей, вторая более конкретной. Ибо насколько пространственное и временное являются лишь символами, настолько же они не являются главным, а скорее это контраст между идеалом и реальностью: первая часть описывает внутреннее идеальное свойство души, вторая показывает, в какой степени оно находит реальное применение по отношению к внешнему миру, сначала к телесности, а затем только в опосредованном ею общении отдельных душ друг с другом, но таким образом также сначала преобразуется в реальное духовное свойство.24
Но именно в этот момент отношения меняются на противоположные; истинный идеал заключается скорее в этом свободном присвоении, не в предсуществовании, а в самостоятельном возвращении к нему; короче говоря, вторая часть приобретает уже не нисходящее, а скорее восходящее значение по отношению к первой. В сущности, правильное понимание всего мифа зависит от установления этих различных взаимосвязей между отдельными частями, ибо именно в этом состоит суть мифического представления.
Та же невозможность постичь взаимную связь отдельных частей с единой точки зрения повторяется и при дальнейшем разделении; более того, по той же причине ее вообще нелегко найти.
V. Первый основной раздел этого рассуждения
На первый взгляд может показаться, что она разделена на две очень неравные части, первая из которых, с.245С.-246 А., посвящена сущности, вторая, однако, проявлению души, и сам Платон отдает предпочтение этому взгляду так, что его нельзя считать совершенно непреднамеренным. Сразу же после первого абзаца он заявляет, что хочет говорить мифически о том, что следует далее, точно так же, как если бы до этого момента он говорил диалектически, и насколько это возможно в мифической среде, настолько же это должно быть и в реальности.
В соответствии с природой материи душа, как местопребывание всякого философского созерцания, вмешивается во все три ее области, и поэтому ее сущность организована в триединую задачу: физическую, чтобы быть принципом жизни и движения, диалектическую, чтобы быть принципом знания, и, наконец, этическую, объединить эти две задачи в моральном духе и таким образом овладеть всем телесным и своей собственной стороной, обращенной к чувственному, за исключением того, что эта третья задача фактически уже дана вместе со второй, добродетелью с познанием, с сократовско-платонической точки зрения. Первая из этих задач простирается исключительно на отношение к телу, вторая в своем завершении на чистую духовность души, хотя без телесного нельзя обойтись как без эмпирической отправной точки; но все три определения подпадают под общий аспект бессмертия, ибо это именно та общая форма, благодаря которой душа, хотя сама является лишь проявленной вещью и потому принадлежит к становлению, тем не менее гораздо теснее связана с вечным бытием идей, чем любая телесная вещь. Но в той мере, в какой это обосновано в только что упомянутом кратком отрывке, все последующее аналогично этому, так же как видимость аналогична сущности.
Но это лишь одна сторона дела. Бессмертие здесь лишь вначале сближается с физической задачей души, лишь далее следует описание предэкзистенциального состояния, а затем именно αναμνησις раскрывает ее интеллектуальную жизнь, так что первое предстает уже не просто как идеальное, но в то же время как чисто эмпирическая предпосылка. При таком рассмотрении, однако, второе излечение становится иным, поскольку в этом случае первый раздел должен быть скорее расширен до p.246 D.
В определении души как принципа движения (αρχη χινησεως) с равной необходимостью лежат два противоположных полюса, а именно, с одной стороны, ее бессмертие, ее возвышенность над всем разумным, но затем, в то же время, необходимость «принять на себя все нематериальное», т. е. объединиться с телом, чтобы образовать ζωον, p. 246 B. -D.; но в центре, именно из-за этого контраста, должен быть промежуточный раздел, который представляет саму душу в ее внутреннем разделении, т.е. в соответствии с ее стороной, обращенной к сверхчувственному, и в соответствии с ее стороной, обращенной к чувственному, p.246A. B.