II. Речь Лисия
На самом деле, если эту последнюю точку зрения рассмотреть достаточно подробно, она может быть использована и для разрешения весьма примечательных и недостаточно рассмотренных возражений Krisches13 против Платонова источника этой речи.
Можно, однако, заметить, что начало речи связано с более ранней речью, обращенной к тому же мальчику, тогда как для платоновского диалога эта связь, по-видимому, безразлична. Можно, однако, заметить и то, что Платон, как подражатель, сразу же расположил первую часть речи таким образом, чтобы впоследствии, во второй основной части, к двукратному буквальному подчеркиванию ее приложить достаточную критику целого, p. 262 E. 263 E. Но второе возражение сразу же исчезает, как если допустить только такое подробное подражание, что Платон воспроизводит аналогичный вступление действительно любовной речи Лисия, хотя и не в точности слов, даже если оно теперь может быть для самого Лисия настоящим отсылом к более ранней речи, написанной им и обращенной к тому же юноше, как, впрочем, и для него самого, В таком случае, однако, уже нельзя сказать, что эта запись не имеет смысла для Платона. Ведь, с одной стороны, он может обвинить Лисия в том, что тот ставит частное, личное выше общего, начинает с того, чем должен был бы закончить, p.264A., и таким образом получает преимущество в том, что может доказать это, не помещая в начало более широкое обсуждение личных отношений. Однако в таком случае ему нужен был хотя бы намек на них, чтобы иметь возможность противопоставить их в повествовательной форме перед началом следующего первого опровержения, после которого предполагаемый человек, не являющийся любовником, разоблачается как просто более хитрый и более скрытый чувственный любовник, с. 237 B., если вся эта ситуация вообще должна иметь какой-либо смысл. Здесь также предполагается более ранний разговор с мальчиком, в результате которого он был убежден, что проситель его не любит. Таким образом, совершенно невозможно понять, почему речь, подобранная именно таким образом, не могла бы оказать Платону ту же услугу, что и истинно речи Лисия, и почему он должен был отступать здесь от своей обычной манеры.14
Теперь Сократ критикует в «Промежуточных речах», стр. 234D. 237 А., прежде всего, по форме, под покровом иронической похвалы, неестественно воспитанное, жестко чеканное выражение, стр.234Е, а по содержанию бедность выдумки, проявляющуюся в частом повторении одной и той же мысли в разных формах, стр.235. Он уступает Лисию только в том, что тот выдвинул самое поверхностное, самое очевидное и самое безошибочное, в котором можно похвалить не выдумку, а только способ изложения, р.235Е.236А. Однако заслуживает ли она похвалы на самом деле, это обсуждение уместно оставить во втором основном разделе, поскольку оно относится к внешней, риторической стороне, тогда как изобретательность проистекает из энтузиазма и любви. Но на то, что речь предосудительна и с моральной стороны, указывает уже нежелание Сократа выступить с подобной изобретательной речью, затем то, что в конце концов он позволяет себе сделать это только в завуалированном одеянии, и, наконец, то, что изобретательный талант, проявившийся здесь, он черпает из чужого источника, от чувственных эротиков эолийской поэзии, Сапфо или Анакреона, и точно так же он не просит воодушевления у истинных муз, а только у шумных, болтливых (λιγειαι), которые только одаривают богатством мыслей и слов, без того, чтобы была важна их этическая истина, и чтобы мы не упустили верного смысла, вот цель великой грамматической игры, которая ведется с их эпитетом λιγειαι, p. 237 A. Это именно музы Лисия; два грамматических толкования их эпитета восходят к двум критикуемым в нем недостаткам: один к монотонности его ритма, его отрывистой метрической прозе, другой к многократному повторению одних и тех же мыслей, т. е. к его болтливости.15
III. Первое обращение Сократа
Но и другими способами указывается, что эта первая речь Сократа сохраняет в себе точку зрения, высказанную Лисием; сам Лисий, p. 257 B., описывается как ее автор, или также Федр, p.241 E., p.242E., который, как восторженный орган лисийской речи, отождествил себя с точкой зрения Лисия. Сам Сократ называет это рассуждение мифом, p.237A.241E., то есть таким, который объективно придерживается заданной подачи, и поскольку это в духе эпической поэзии, он завершает его эпическим стихом, гекзаметром (ср. p. 241E.). А чтобы мы не оставались слепыми к смыслу этого, Сократ впоследствии рассказывает о слепоте представителя эпических поэтов, Гомера, вследствие его греха против богини Елены, подобно тому как эта первая речь Сократа также является грехом против бога Эроса, с. 242D. И как эта слепота сама по себе уже является символом невежества, слепой объективной приверженности эпической поэзии к чувственной трактовке мифов, как она предстает в народной религии, так и пристальное внимание самого Сократа к народной религии, описанное в начале всего повествования, только отсюда приобретает свой истинный свет, и мы готовы к тому, что его пристальное внимание не является также слепым, на самом деле оно скорее безрелигиозное. Кроме того, как и Гомер, Стесихор был виновен в том же беззаконии, что и сам Гомер, и понес то же наказание, но возвысился над Гомером благодаря тому, что знал, как искупить грехи, связанные с религией и мифами, и таким образом освободил себя от наказания своим отречением, p.243A. B. Таким образом, свободная, субъективная манера лирического поэта (μουσιχος) оказывается в выигрыше, но, с другой стороны, она должна быть выдержана в действительно более глубоком этическом духе, ибо даже первая сократовская речь не просто заимствовала свой образец из эпоса, но и у других лирических поэтов, Анакреона и Сапфо, которые, таким образом, все еще придерживались чувственного способа восприятия, своего энтузиазма. Это контраст между чистой дорической и эолийской поэзией, при этом можно рассмотреть и более сложную форму первой. Таким образом, это образец второй сократовской речи, и особенно ее основателя Стесихора с его палинодией к Елене, поскольку та тоже, как сказано, является палинодией к Эросу, стр. 243, особенно 244 А.; тот факт, что Сократ произносит свою первую речь из стыда с покрытой головой, а вторую с непокрытой, стр. 237 А.243В, может быть одновременно символом слепоты и вновь обретенного зрения этого великого лирического поэта; и даже этимологической шуткой над именем Стесихора, то есть того, кто возносит хоры в честь богов, и его отца Эвфема, то есть того, кто в благочестивой речи является богом богов. То есть того, кто умеет благочестиво говорить и молчать, и, наконец, его родина Гимера, которая показывает его как человека, испытавшего вечную тоску по любви (ιμερος), имеет здесь очень серьезное значение. И точно так же в этом случае более ранняя речь вновь восходит к Федру с той же этимологической игрой, в которой не только место его рождения напоминает нам о мирте или мирре, то есть о мягких, чувственных удовольствиях, но и его имя, как и имя его отца Пифокла, призвано напомнить о внешнем блеске и внешней обманчивой чести перед людьми, против чего уже приводилось высказывание другого лирического поэта той же дорийской школы, Ибикоса, p.242 D., в то время как позже, напротив, только угождение Богу выдвигается в качестве цели всякой речи, p.273A. В этом смысле обращение к Музам, помещенное в начало первой акратической речи, в конечном итоге также приобретает значение указания на подобный способ открытия, как это принято в эпических поэмах. Но дифирамбическая энергичность этой речи может быть также p.238C. D.241 E. по той второстепенной причине, что в поэзии такого рода слишком часто сочетаются благозвучные слова с низкими мыслями. Показательно также, как Сократ после короткого перерыва, стр. 238 D., быстро хочет продолжить, опасаясь, что его энтузиазм может в противном случае сойти на нет. Если же в заключении настоящего трактата этот энтузиазм черпается и у здешних нимф, p.241E. cf.238D., то есть у простых низменных богинь природы, то это имеет другой смысл, выражающийся в том, что эта речь также хочет ярко изобразить бурный чувственный инстинкт природы в выражении и ритме.16