Но этот фон, как мы полагаем, теперь более точно резюмируется в одной формуле αναμνησις, и в ней мы должны, следовательно, искать конечную точку единства целого. В ней, так сказать, соединяются идеальная возможность и естественное состояние человеческого познания. В нем, следовательно, лежит столько же необходимость его постоянной связи с чувственным восприятием, сколько, с другой стороны, постоянная борьба против неподвижной чувственности и всего ложного и одностороннего, что с ней связано, в каких бы формах оно ни проявлялось. Но это также является причиной того, что познание не завершается в индивидуальном субъекте одной лишь связью с восприятием чисто чувственных объектов, но и потому, что сама высшая духовная жизнь выражает себя через чувственные средства языка и письма, что познание происходит в гораздо большей степени через столь же чувственно опосредованное восприятие этих духовных изречений, но не только так, но и таким образом, что это изречение со стороны учителя сначала само вызывает ответные изречения ученика, и таким образом происходит лишь взаимный обмен в сообщении духовного содержания, посредством которого учитель учится так же хорошо, как и ученик. В αναμνησις, однако, это объясняется еще и тем, что в первой части собственное знание связано с сообщением, тогда как во второй части, наоборот, сообщение связано с предшествующим собственным диалектическим и психологическим знанием, чтобы соответствовать как строгому методу, присущему данному вопросу, так и особенностям обучаемого, идеальному требованию и эмпирическим условиям: как в первой части к αναμνησις учителя, так и здесь к αναμνησις ученика. Никого не удивляет очевидная цикличность этого результата, который, в конце концов, свойственен всякому становлению, а значит, и человеческому познанию. Предполагается, что учитель философии уже обладает собственным знанием; но если мы спросим, как он сам приобрел его, то это не могло произойти иначе, чем через своих коллег-учителей, способом, описанным в первой части, так что первая часть фактически является основой второй, хотя, если рассматривать ее таким образом, только эмпирической, но и идеальной, в той мере, в какой она содержит в себе доктрину αναμνησις. Или, другими словами, то, что в дальнейшем равносильно тому же самому, заключается в том, что учитель философии должен быть обучен ранее тому же самому методу, которому он теперь должен обучать себя в соответствии со второй частью. Соответственно, конечно, вторая часть привносит идеальный закон в первую в той же мере, в какой последняя привносит в нее идеальное содержание: рассуждения последней являются лишь практическими подтверждениями теоретических правил первой. Оба они взаимосвязаны, как и все противоположности, которые αναμνησις включает в себя и тем самым удерживает вместе, как субъективные моменты, инстинкт и метод, между собой, так и с уже полученным объективным содержанием. В этом взаимодействии познания и общения эмпирический prius стоит на стороне последнего, идеальный на стороне первого, и эта вторая точка зрения всегда остается той существенной, которую собственно и должен выражать αναμνησις, в силу дальнейшей связи его с предсуществованием, трансцендентное содержание, которое она несет с собой, непосредственное, интуитивное знание, лежащее за пределами всякого опосредованного знания, знание до знания, краеугольный камень всего идеализма, в силу которого разделение, впервые выраженное здесь с полной ясностью, добавляется к индукции. Одним словом, отношение идеального основания к естественным условиям нашего познания, над которыми возвышается коммуникация, является основополагающей идеей диалога.
Никто из прежних толкователей не подошел к этой точке зрения ближе, чем Штейнгарт,75 когда он впервые находит конечную цель в противопоставлении высокой, свободной и творческой жизни души низкой, лишенной воображения деятельности, предстает ли последняя в виде обычной чувственности, или бартерной сообразительности, или зависимого энтузиазма, или ложной риторики, или ложной диалектики, или предпочтения письма (особенно за деньги) живой речи, наконец, также простому акроаматическому дискурсу, т. е., как должен был добавить Штейнгарт, если автор последнего не готов дать более подробную информацию, которая передается через вопросы и ответы, и таким образом по крайней мере впоследствии становится более живым чередованием обоих. Т.е., как следовало бы добавить Штейнхарту, если только автор того же самого не готов дать более подробную информацию о нем, которая передается через вопросы и ответы, т.е., по крайней мере, впоследствии переходит в более оживленный обмен мнениями.
Федр, соответственно, может выступать как представитель всех этих жанров, поскольку он с благочестивым почтением противостоит всем этим современным тенденциям; поэтому, ограничив лиц диалога только двумя, содержащийся в нем контраст выражается в полной мере, и в то же время через других упомянутых в нем лиц, Зенона и различных риторов и поэтов, все эти тенденции также получают своих конкретных представителей. Но мы должны помнить, что нигде у Платона контраст как таковой не является конечной целью, а всегда лишь исходным пунктом позитивного, тем более что контраст, борьба со всем чувственным и порочным, принадлежит здесь именно эмпирическим условиям самого познания, то есть в определенной степени сам является позитивным компонентом представления. Кроме того, Штейнгарт недостаточно подчеркивает, что нефилософские школы мысли не отвергаются полностью, но некоторым из них предоставляется относительно оправданная средняя позиция, правда, лишь в эскизных намеках, то есть скорее как простые, хотя и более позитивные, отправные точки для обретения правильного взгляда на философию в современных отношениях. Сам Штейнгарт, наконец, резюмирует основную идею в положительном ключе: «Восторженная любовь бессмертной души к тому, что прекрасно и хорошо само по себе, и свободное развитие ее своеобразной природы, обусловленное этим энтузиазмом, есть источник всякой высокой, богоугодной жизни, но особенно чистой и совершеннейшей духовной жизни, философии, духовный орган которой, диалектика или искусство формирования мысли, в то же время определяет ценность ее внешнего органа, красноречия, которое, в свою очередь, наиболее совершенным образом проявляется как в устной, так и в письменной речи в виде чередующейся речи, воспроизводящей внутренний процесс концептуализации в словах1. Единственное, что можно критиковать в этой репрезентации, это то, что она слишком тесно связывает различные моменты на одной нити и ни в коей мере не исчерпывает взаимосвязи между ними, нити этой многократно переплетенной паутины, которые бегут туда-сюда.
αναμνησις объясняет, почему во втором разделе, как мы можем теперь смело утверждать, не только риторика, но и диалектика должна вернуться к психологии, а та еще более к эмпирическому, чувственному, а именно к физике, и точно так же в первом разделе сам αναμνησις сначала разрабатывается из физической задачи души. Этим, однако, мы имеем самое надежное доказательство того, что «Федр» действительно не переходит от диалектики к физике, а скорее наоборот, т. е. что он принадлежит к диалектическим диалогам.
XI Место «Федра» в ряду платоновских произведений