Однако и здесь уже условно обозначена связь второй основной части с первой. Оно двойное, как и отношение различных разделов второго сократовского дискурса друг к другу, и по той же причине, «поскольку в той же мере, в какой вторая часть диалектична, связь с мифической формой первой также оказывает влияние на ее характер. Миф, с одной стороны, является теоретической основой для последующих диалектических дискуссий, но, с другой стороны, он же является и последней основой для них, так что три речи первой части скорее используются явно как практические доказательства теории речи во второй, а именно: первая как речь не должна быть, третья как она должна быть, а вторая как то, так и другое. Сам миф представляет философское воздействие разума на других посредством слова под образом того, как завоевывается возлюбленный1, и все три речи посвящены именно завоеванию его. Эта последняя связь выражается в утверждении Сократа, что он написал всю свою вторую речь ради Федра, то есть для его наставления, и действительно в твоем истинном орнаменте восторженного поэтического выражения, чтобы заставить его почувствовать трезвый, не истинно поэтический, а лишь метрически скованный ритм лисийской речи и соответствующие недостатки первой сократовской речи через контраст полной гармонии восторженного содержания и поднятой в соответствии с ним формы выражения, p.257. А., которая, по заверению самого Федра, с.257 В. С., удалось.59 Первая связь, однако, поскольку непрерывная связь с вышеупомянутым мифом невозможна, может быть реализована только путем вставки второго, меньшего мифа, мифа о Цикадах, в котором сходятся нити обоих основных разделов. Однако чрезвычайно тонким является то, как эта вставка передается в общей ситуации диалога.
Если последняя речь, судя по его собственным заверениям, держала Федра в постоянном напряжении, то естественно, особенно для человека столь высокого уровня, что он засыпает, как только разговор переходит к сухой философской дискуссии; к этому добавляется полуденная жара; по его «брошенным общим словам» p.258E. можно понять, как он борется со сном. Поэтому Сократ может только поставить его в новое напряжение подобной мифической речью, одновременно описывая уступку естественной потребности как инерцию мысли (p.259A.)60.
Федр, конечно, сам признает это, и его старое желание слушать и говорить тут же пробуждается вновь. Но характерна его уступка в том, что это почти единственное удовольствие, которое покупается без усилий и неудовольствия, тогда как последнее относится к телесным удовольствиям, которые по этой самой причине предосудительны, p.258E. Таким образом, сама эта уступка выражает ту же мягкость Федра, который ищет в самом слушании речи лишь приятное щекотание уха, предосудительное чувственное удовольствие, и успокаивает себя в непонятном восприятии чужих мыслей. В соответствии с вышесказанным, желание слышать и желание говорить теперь следует описать как внутреннюю сущность самого Эроса, и поэтому можно понять, почему они являются общими для Сократа и Фаэдра, p.228B.236E., но по этой самой причине, как и в случае с любовью, здесь также следует отличать ложное от истинного, которое связано с энергией самоактивного мышления. Маленький миф теперь самым тесным образом связан со всей этой ситуацией, прежде всего по своей основной идее, которая заключается в том, что он «символизирует огромную силу воздействия художественной деятельности и ее кульминации, философской беседы, на человеческий дух». Только теперь призыв ложных муз в начале первого сократовского дискурса предстает в полном свете, только теперь уравнение философского эротика с художником муз во втором, p.248D., предстает в полном свете, и толкование имен муз связано с этим последним дискурсом, даже по словам. Терпсихора отсылает к Стесихоре и хоровой лирике, Erato даже к Эросу. Однако перед ними на первый план выходят две другие музы, которые по этой самой причине называются старшими: Урания, представительница небесных мыслей, божественных идей, насколько они могут быть постигнуты человеческим разумом, благодаря чему может быть помыслен υπερουρανιος τοπος, и Каллиопа, говорящая божественные и человеческие речи. Даже это последнее обозначение, вероятно, тесно связано с p.246A., где диалектическое и мифическое представление сопоставляются как божественное и человеческое.61 Из этих двух Муз, однако, Урания опять-таки является позднейшей, поскольку мысль, согласно вышесказанному, рождается только благодаря предшествующему духовному воздействию на нас других, которое передается именно через слово.
Таким образом, связь между ораторским искусством и любовью выражена наиболее ярко, и именно потому, что оба они находятся на службе у муз, то есть богинь искусства, а значит, и красоты, прекрасное вновь выступает в качестве глубинного фона, который также постоянно сопровождает ораторское искусство. Его пробуждает радость красоты, а именно слышать и говорить красоту, и красота формы неотделима от нее, но она только там истинно прекрасна, где соответствует содержанию; но только нравственная мысль прекрасна, и красота должна поэтому служить и истинной здесь, взаимное наставление должно быть целью всякой речи.
Во всех подобных этимологических играх, как, например, в случае с именами муз, есть в то же время что-то ироническое, и то же самое нельзя отрицать в описании цикад. На самом деле они являются представителями как философского красноречия, так и вульгарной грубости, точно так же как существуют и непривлекательные музы, из которых были взяты первые две речи предыдущего раздела. Философ может, подобно им, забыть о еде и питье, возвысившись над своей задачей просвещать себя и других разговорами; Как персонаж из плесени и реки, он полностью поглощен ими, и, как цикадам было дано жить одной лишь росой, так и он поднялся над физическими потребностями, насколько это позволительно смертным, и как цикады в конечном счете являются посланниками между людьми и Музами, так и философия это связь между небом и землей, между бесконечным и конечным, как Эрос и павианы уже были описаны подобным образом. Но и Федр, как представитель афинян своего времени, жаждавших просвещения, которые, к сожалению, позволили себе предложить камни вместо хлеба, чтобы удовлетворить это стремление, только что снова показал, что он полностью поглощен речами, то есть здесь, однако, в чрезмерной болтливости, как Цикады в Песне.62 Поэтому зависит только от того, служат ли цикады истинным музам и из каких речей они черпают послание.
Искусство речи теперь, как уже отмечалось, отчасти устное, отчасти письменное. Первое является предметом первой, второе второй части следующей второй основной части.
VIII. Природа истинного ораторского искусства
Что касается прежде всего этого, p.259E. 274B., то способ рассмотрения здесь опять-таки косвенный. То есть обычные теоретические правила ораторского искусства, как они сложились в то время в целых учебниках (τεχναι ρητοριχαι) и отдельных эпизодических виршах, опровергаются по частям, но в то же время из них постепенно развиваются правильные точки зрения истинной риторики, на которые они указывают не в меньшей степени. Таким образом, весь этот раздел делится сначала на две главные части, так как он начинается с высшего принципа этой вульгарной риторики, уже изложенного родоначальником этих теоретиков (σοφοι p. 260 A.) Тисием, который впервые привел их правила в систему и зафиксировал их письменно (ср. p. 272 D. ff.), а после него, самым безапелляционным образом, его учеником Горгием, p.267 А., что ораторское искусство должно следовать вероятному, а не истинному. Это предложение, очевидно, имеет две стороны. С одной стороны, самому оратору не обязательно знать, что является истиной. Однако здесь достаточно одного примера, чтобы показать, насколько нелепым и пагубным может оказаться такое искусство, даже при самых лучших намерениях, которое, не зная, что полезно, хорошо и правильно, может сделать вероятным прямо противоположное этому и убедить в соответствующем ему действии (стр. 259Е. 2601). Даже лаконик, то есть обычный здравый смысл (ср. Men. p.99D., p.72 выше), может увидеть, что красноречие, если оно не основано на собственном знании истины, то есть на философии, везде является не искусством, а просто бесхитростной операцией (ατεχνος τριβη), ср. Поэтому это можно считать истинным мнением и самих теоретиков, только так, что, с другой стороны, даже безвкусное знание без поддержки красноречия не может говорить убедительно, p. 260 D.E. cf. Gorg. p. 460 A.