Я вдруг почувствовал себя в ловушке. С одной стороны, мне не надо было ни о чём заботиться, ни о чём думать, я был всем обеспечен, я мог даже высказывать свои мелкие претензии по тому или другому поводу, мать требовала от меня только одного: ни в каких серьёзных вопросах не возражать ей и я это и делал, но от меня при этом и не зависело ничего, ни в чём, даже в мелочах. Вот это-то положение теперь и раздражало меня, не давало мне покоя. Меня раздражало всё и, помню, меня бесила даже расцветка моего собственного шарфа поскольку мать покупала его без меня.
Я несколько раз попытался сказать ей напрямую о том, чего я хочу, а хотел я от неё самого простого: чтобы она прислушивалась ко мне, или, по крайней мере, чтобы она хотя бы начала это делать, обратила бы, наконец, внимание не только на свои желания, а и на то, чего хочу я. Но каждый раз она махала на меня руками и уходила от разговора. И вот тогда-то и началась наша с ней война.
И начал её я. Я только пожалел о том, что не начал эту войну раньше, но всё было так, как было и надо было воевать, а вот как выиграть в этой войне и что было для этого нужно, я совершенно не знал. Сначала при недовольстве матерью я просто замыкался в себе и подолгу не разговаривал с ней, но она над этим только смеялась. Потом я стал возражать ей, во всём и стоял на своём твёрдо, до конца, стоял даже тогда, когда и сам понимал что был неправ. И это поначалу сработало, мать поддалась, я часто даже видел её растерянной, но скоро она поняла в чём дело. Она пришла в себя и продолжила делать то же, что всегда, то есть мною руководить, наши отношения опять накалились и мы стали уже не спорить, а просто кричать друг на друга. Мало-помалу наше с ней общение стало похоже на скандалы, на те скандалы, от которых раньше, чуть только чувствовал их приближение, я старался сбежать. Теперь я от них не бежал. Как мог, я сопротивлялся своей матери и даже ночью, лёжа в постели, я мысленно с ней спорил, но сколько я ни бился, ничего в наших отношениях с ней не менялось, потому что мать в этих скандалах в конце концов всегда одерживала верх.
Я перестал высыпаться, мне было непривычно то, что с началом нашей войны стало твориться у нас в доме и я клевал носом на работе, ходил постоянно с чумной головой и уже доходило до того, что я стал терять интерес ко всему, мне ни до чего не было дела. В общем, прошло месяца два и я почувствовал что сдаю. Тем более, что я видел: на мою мать эти скандалы действовали как прохладный душ на человека в жару; она после них как будто оживала из молчаливой и угрюмой она неожиданно превращалась в болтливую и весёлую, и мне стало казаться что её не возьмёт ничто и никогда. Я был готов сдаться. Но тут-то и случилась та свадьба и появился тот дирижёр. Не знаю почему, но у меня он доверия не вызывал; наверное, потому, что был навеселе и постоянно улыбался. Но я пришёл к нему тогда, когда он пригласил прийти, то есть через два дня.
Я долго стоял возле огромной двери в просторном подъезде. Мне было не по-себе и, как это говорят, хотелось и кололось: я помнил как человек этот (он был сейчас здесь, за дверью) подействовал на мою мать он начал говорить и у неё тут же загорелись глаза, я понял что она, отдавая меня в музыкалку, хотела не только обеспечить меня лишним куском хлеба, она хотела видеть меня на сцене, мне надо было этим воспользоваться, сыграть на её тщеславии, но впереди была неизвестность и неизвестность эта, как и всякого, пугала меня.
"Ну, ладно, там будет видно", подумал я и нажал на кнопку звонка. За дверью была тишина, потом послышались шаги и она открылась.
А, вундеркинд! Заходи, сказал дирижёр. Он улыбнулся и отступил в сторону.
Он был совершенно трезв и даже не удивился моему приходу; похоже было что он действительно меня ждал. Я осторожно вошёл. Прихожая была подстать двери, тоже огромная.
Ты, вижу, надумал, сказал он. Тогда пойдём в мой кабинет.
Мы с ним прошли в его кабинет, он сел в широкое кресло а мне указал на стул.
Теперь обговорим условия.
"Условия?! Какие?! Ни о каких условиях на свадьбе ничего сказано не было!" подумал я.
Я начинал волноваться.
Условия простые, сказал дирижёр. Тебе надо будет поступить в институт и, если да, то играть ты у меня будешь, в противном случае без дальнейшего образования я взять тебя не смогу.
"Ну вот тебе и сюрприз! мелькнуло у меня в голове. А я всего только три месяца назад закончил колледж!"
Свидетельство об окончании музыкальной школы, надеюсь, у тебя есть?
"Зачем ему оно, подумал я, он слышал мою игру?!"
Свидетельства нет.
Я чувствовал как мысли путаются в моей голове. "Опять учиться?! думал я. Но если без этого нельзя, то?.." Владимир Петрович (так звали этого человека) нахмурился:
Скажи мне честно, кому это надо? тебе или твоей матери?
Я понимал что в этот самый момент решается моя судьба.
Мне. Это надо мне, ответил я, стараясь говорить как можно твёрже.
Ну, хорошо, сказал он, со свидетельством дело я как-нибудь устрою.
Я выдохнул. Это был самый опасный момент для меня! Свидетельство об окнчании музыкалки мне всё-таки понадобилось. Владимир Петрович обошёл этот вопрос, но я из этого сделал свой вывод: все те дела, за которые я взялся, мне надо обязательно доводить до конца. Мы говорили полчаса и я согласился поступать в музыкальный институт который был в нашем городе. Владимир Петрович брался подготовить меня к поступлению; я многое забыл и нужно было многое подтянуть в моём первичном образовании, и если бы я поступал, то мог бы и учиться, и играть у него в оркестре одновременно; в общем, без денег на время учёбы я бы не остался, и это были гораздо большие деньги, чем те, которые я зарабатывал в столярке сейчас.
Но это была, как говорил Владимир Петрович, "техническая сторона дела". А главное было то, что после разговора с ним я окончательно понял чего на самом деле хочу. Моё нежелание что-либо менять в своей жизни было слабее чем желание выбраться из-под матери. Одно было неприятно когда Владимир Петрович спросил меня про диплом, я испугался того что он может не взять меня. Я злился на себя за этот испуг и чтобы отвлечься и казаться себе независимым, я мысленно повторял: "По-всякому может быть дальше. Посмотрим. Но только теперь это моё дело. Не Владимира Петровича. И не матери. Я сам это решил! А если мне будет надо, я соскочу!"
2.
Мы начали заниматься. Владимир Петрович оказался человеком серьёзным. Он долго выяснял что я уже знаю о музыке, чего нет и только после этого начал накачивать меня недостающими навыками и всякими тонкостями которых я не знал. Он был постоянно занят, но на меня времени не жалел. Он жил один, без жены, с дочкой которой было семнадцать лет, рыжей веснушчатой девчонкой, её звали Ирка и она не была похожа на рыжую по характеру взрывную и резкую наоборот, она была очень тихая, но он относился к ней так же как ко всему и ко всем- серьёзно: он никогда её не ругал при мне и никогда не подшучивал над ней. У них были странные отношения, такие я видеть не привык, да, в общем, мне до них совсем и не было дела я сделал первый шаг на пути к своей цели и теперь мне нужно было добраться до неё, но дело пошло тяжело себя теперь надо было ломать. Отказываясь от мысли о том, что всё в моей жизни останется по-прежнему, я думал: "Ну, буду ещё, плюс к своей работе, три раза в неделю ходить на занятия и всё", а жизнь изменилась не так.
Да, правда, в какие-то дни я работал с восьми до пяти, потом бежал заниматься к Владимиру Петровичу, придя домой падал в постель и засыпал, как говорит мать, "без задних ног", но мне приходилось заниматься и тогда, когда не было совместных с моим учителем занятий; я разбирал гармонии или, опять же, играл на баяне у себя дома по нескольку часов. Хозяйственные дела при этом никто не отменял: по выходным мне приходилось то что-нибудь чинить или прибивать (какую-нибудь полку), то вдруг я должен был тащиться с матерью, как вьючное животное, на рынок. Свободное время, когда я мог ничего не делать, исчезло, и к этому теперь мне тоже надо было привыкать. Но я привык бы и дело, наверное, пошло по накатанной если бы не главное свойство характера моей матери, оно в очередной раз проявилось. Что в её доме она что-то не контролирует, на что-то не влияет такую мысль она не то, что не могла переварить, она её даже не допускала. И это отразилось на мне. А началось всё с того, что я вдруг заметил что мужики на работе как-то косятся на меня.