Мы въехали в один из таких садов, с зеленой травой и большими, пышными деревьями, напомнившими мне о прохладе Кифисьи. Тогда Мицос снял с меня поводок и разрешил мне спокойно бегать, где мне вздумается. У мраморной лестницы, ведущей на веранду дома, стоял тот экипаж, на котором приехали господин Васиотакис и обе госпожи. В него были впряжены две красивые гнедые лошади, разгоряченные и потные с дороги. Правый конь, заметив меня, подмигнул мне и спросил:
Привет тебе, соотечественник! Давно ли на службе у греков?
Что ты сказал? удивился я.
Но в этот момент кучер в белом костюме и белых перчатках натянул вожжи, и лошади тронулись. Они обошли вокруг сада и остановились на другой его стороне, у конюшни. Я побежал за ними и догнал их как раз тогда, когда возница спрыгнул на землю, а два конюха-араба, которых здесь называют саисами, подошли к лошадям и стали их распрягать и чистить. Я подбежал к коню.
Что ты сказал? снова спросил я.
Я хотел узнать, давно ли ты, наш соотечественник, состоишь на службе у греков?
Вторая лошадь, красивая гнедая кобыла, вытянула шею и сказала своему спутнику с некоторым пренебрежением:
И не лень же тебе разговаривать с ним, Боб, да еще в такую жару! Ты же видишь, он совсем щенок, не понимает даже, о чем ты его спрашиваешь!
Мне совершенно не понравился ее тон.
Уж лучше быть щенком, чем глупой старой девой! ответил я ей.
Она презрительно заржала и пошла за саисом в конюшню, где ее должны были вытирать.
Старая дева двух лет от роду, процедила она. Еще и глупая Пф
Не обижайся на Дейзи, ласково сказал Боб. Она не злая, просто тяжело переносит жару. Ты же знаешь, мы, англичане, очень страдаем от жары.
Ого! сказал я. Ты что, англичанин?
Конечно. И ты тоже.
Я?
Ты что, не знаешь? Ты же фокстерьер, а все фокстерьеры англичане. Потому я и спросил тебя, давно ли ты на службе у греков.
Мне совсем не понравилась эта шутка. Мицос грек, Лукас и двойняшки тоже. Они столько раз говорили это, когда, размахивая флажками с голубыми полосками, приходили к моей конуре в саду, и она становилась то домом в селе Кунги, то постоялым двором в Гравье, то воротами святого Романа[1]. Я совершенно не хотел быть другим, не похожим на них, и так и сказал Бобу. Он улыбнулся.
Что поделать? Хочешь ты того или нет, ты англичанин, сказал он мне. Англичанином ты родился, англичанином и умрешь.
Ух, как мне не понравились его слова! Я опустил уши, повесил голову и направился в дом, куда, как я видел, зашли мои хозяева. Вдруг в голову мне пришла замечательная идея, и я бегом вернулся в конюшню. Двое саисов терли Боба мягкими фланелевыми тряпками, чтобы обсушить его после дороги.
Боб! закричал я ему. Ты где родился?
Не знаю, малыш, ответил он. Наверное, в конюшне. Ведь там меня купил хозяин.
А задумчиво протянул я.
Этот ответ совсем мне не помог. Но вот мне в голову пришла новая идея.
Друг мой, так, значит, ты араб! закричал я. Ведь конюшня находится на арабской земле.
Нет, малыш, ответил Боб. Как же хозяин мог купить меня в своей собственной конюшне? Он купил меня в конюшне моего первого хозяина, лорда, и привез сюда на пароходе, а уж как меня туда поднимали и как спускали в ящике, на веревках, с помощью лебедки, и как все кричали
А снова сказал я.
Все это мне было совершенно непонятно. Ящики, лебедки, веревки и все это, чтобы перевезти лошадь? Я вот сам забрался на пароход, без всяких ящиков и криков. Но я ничего не сказал об этом. Я размышлял. Потом спросил:
А где жил твой хозяин, который лорд?
Не знаю
Может, в Кифисье? намекнул я, потому что хотел подвести его к нужному мне ответу.
Ну откуда мне знать?! Я много раз слышал слово «Кифисья», но не знаю, что оно означает.
«Просто ужасно, что лошади такие неграмотные, подумал я. Говорит, что англичанин, а сам не знает, где родился».
Тогда я его спросил:
А на каком языке говорили в твоей конюшне?
На английском. Меня называли «найс бой» и «файн трота», что означает «хороший мальчик» и «прекрасный рысак».
Значит, ты родился на английской земле, потому ты и англичанин, радостно прервал я его. А я родился в Кифисье, где говорят по-гречески, значит, я грек. Теперь-то ты понял, что мы не соотечественники?
Я был очень рад. Мой вывод показался мне совершенно ясным, и я выражал свою радость, все быстрее виляя хвостом. Но Боб о чем-то задумался.
А кто твои мать и отец? спросил он.
Не знаю, ответил я. Я с ними не знаком.
Боб посмотрел на меня еще более задумчиво.
Мне кажется, это от родителей зависит грек ты или англичанин, а не от того, на каком языке говорят в твоей конюшне, сказал он наконец. Я знаю, что Дейзи, когда хочет похвастаться, говорит, что ее мать
Братец мой, да ну ее, эту Дейзи! взволнованно сказал я. То, что я тебе говорю, правда, и я действительно грек.
Я высоко поднял хвост и вышел из конюшни.
«Наверное, все лошади и правда очень глупые», сказал я про себя.
Но Боб был такой хороший и так дружелюбно со мной общался, что мне стало грустно от этой мысли. Я снова вернулся в конюшню, чтобы сказать ему что-нибудь приятное. Боб все еще о чем-то думал. Увидев меня, он опустил голову, внимательно посмотрел на меня и сказал:
Знаешь что? Думаю, греком или англичанином нас делает имя. Вот тебя как зовут?
Пирати́с, то есть Пират.
Ну, значит, ты грек. Меня зовут Боб, значит, я англичанин. И Дейзи тоже англичанка. Вот в чем дело.
Конечно, дело было в этом. От радости я лизнул Боба в нос и бегом выскочил из конюшни.
«Бывают на свете и совсем не глупые лошади», подумал я.
Глава 4
Хиосская[2] хозяйка
Я направился к дому, хотел найти Лукаса. На газоне, раскинувшемся перед домом, стояла поливалка; она вращалась сама по себе и разбрызгивала вокруг себя воду. Жара стояла ужасная, а мокрая трава была такой приятной!
Я подбежал к воде и стал кататься по траве, потом пару раз перекувырнулся, потянулся и, освеженный, пошел дальше. Главная дверь была закрыта. Я обошел дом, увидел большую веранду, взбежал по ступенькам, вошел в большую стеклянную дверь, открытую нараспашку, и оказался в столовой. Стол был накрыт к обеду, а комната пуста.
Вдруг я услышал голос Лукаса и смех Анны, более озорной из двойняшек. Ужасно обрадовавшись, я помчался на голоса и оказался в большом мраморном зале: на полу тут и там были расстелены ковры, все углы заставлены растениями в кадках, а на столах и тумбах красовались вазы с цветами.
В глубине, за столом, уставленным всевозможными стаканами и бокалами, сидела вся семья, с ними был и незнакомец, Хри́стос. В зале было так красиво и прохладно, что я остановился, пытаясь понять, в доме я нахожусь или все-таки в саду так много вокруг было цветов. Меня немного раздражала моя мокрая спина. Поэтому я растянулся на одном из ковров и начал кататься по нему, чтобы подсушиться. Но в это самое мгновение в глубине комнаты раздались крики; громче всех кричала госпожа Васиотакис. Я вскочил на лапы от удивления.
Вон! Вон! Выгоните скорей этого негодника! Всё, пропали ковры!
Из дома пропали ковры? Какой мерзавец осмелился их тронуть, пока я был на улице? Я вспомнил, как хвалил меня Мицос на корабле, говорил про мою породу, и стал прыгать на месте, желая чем-то помочь.
Вон! Выведите его вон! кричала моя хозяйка и била в ладоши, глядя куда-то в мою сторону.
Я тут же бросился ей помогать, лая изо всех сил, чтобы выразить свою преданность. Кто этот злодей? Здесь только Хри́стос чужак. Сидит себе спокойно в кресле и улыбается. Наверное, он и замыслил сделать что-то нехорошее с этими прекрасными ковриками. Я бросился к нему. Но стоило мне сделать шаг, как госпожа Васиотакис вскочила на ноги.
Йоргос, дорогой, выгони ты уже, наконец, этого негодника! закричала она мужу. Ты только посмотри на него!
Что-то стекло мне со лба в глаз, и стало плохо видно. Я наклонился к ковру, одним ловким движением вытер эту липкую грязь и снова бросился с лаем к злодею Хри́стосу. Но он даже не встал, только протянул ко мне руку и позвал меня.