Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья). Две маленькие девочки, которые внизу тащили ведро с водой, оглянулись на церковь, чтобы послушать звон.
Сидя на краю обрыва, Николай и Ольга видели, как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось в реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо-чистом, какого никогда не бывает в Москве. Мир Божий храм дает человеку понять, как хороша и чиста может быть жизнь. Страшным контрастом к этому описанию служит изображение жизни самих людей. В избе темно, темно и нечисто; большая неопрятная печь, темная от копоти и мух, покосилась; бревна в стенах лежали криво, и казалось, что изба сию минуту развалится. В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги это вместо картин, Так и молятся этому иконостасу, обклеенному водочными ярлыками, живущие здесь старики отец и мать Николая, тощие, сгорбленные, оба одного роста; Фекла с двумя детьми, жена брата Дениса, забранного в солдаты; Марья, жена брата Кирьяка и их шестеро детей, все девочки, старшей из которых восемь лет, все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, с жадностью ели черный хлеб, макая его в воду.
Кирьяк у купца в сторожах живет. Мужик бы ничего, да заливает шибко, -сказал отец.
Не добытчик. Мужики наши горькие не в дом несут, а из дому. И Кирьяк пьет, и старик тоже, греха таить нечего, знает дорогу в трактир. Прогневалась Царица Небесная, говорила старуха слезливо. А за дверями уже слышится громкий, протяжный крик Кирьяка: «Ма-арья!» Марья побледнела, прижалась к печи, и как то странно было видеть на лице у этой широкоплечей, сильной, некрасивой женщины выражение испуга. Ее дочь, которая сидела на печи и казалась равнодушною, вдруг громко заплакала. Вступитесь Христа ради, родименькие! Заплакали все дети. Подойдя к жене, он размахнулся и ударил ее кулаком по лицу. Она же не издала ни звука и только присела, и тотчас же у нее из носа пошла кровь. Старик, влезая на печь, бормотал: «Экой срам то, срам. При гостях то! Грех какой!». Старуха сидела молча, сгорбившись и о чем то думала. Фекла качала люльку. Сознавая себя страшным и довольный этим, Кирьяк зарычал зверем, чтобы казаться еще страшнее, схватил Марью за руку и потащил к двери. Увидев гостей, он помолился на образ: « Братец с семейством приехали Извините». Долго пил чай, потом захрапел.
Ни лада, ни любви, ни понимания нет в этой семье. Но как хочется всего этого каждому. Кирьяку с похмелья было стыдно перед братом: «Водка то что делает. Ах, ты боже мой. Уж вы, братец и сестрица, простите Христа ради, сам не рад».
Старуха весь день дерется, ругается так, что на улице останавливаются прохожие. Следит за каждым съеденным куском. Старика обзывает то лежебокой, то холерой. Умирающего сына попрекает нахлебничеством и тем, что мало денег присылал из Москвы. Обижает внучат так, что они в Успенский пост рады подлить ей молочка в размоченный хлеб, чтобы оскоромилась и горела за это в аду, бьет их в тот момент, когда они было увидели в небе « ангельчиков», размягчились душой и прозевали гусей.
И эта же старуха становится перед образом, начинает думать о грехах, о смерти, о спасении души. Но нужда и забота перехватывают ее мысль. «она тотчас же забывала, о чем думала. Молитв она не помнила и обыкновенно по вечерам, когда спать, становилась перед образом и шептала:
Казанской Божьей Матери, Смоленской Божьей Матери, Троеручицы Божьей Матери».
Марья была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже « Отче наш». Она и Фекла были крайне неразвиты и ничего не могли понять. Обе не любили своих мужей. Марья не только не боялась смерти, но даже жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у нее умирали дети. Придя с Ольгой в церковь, она остановилась у порога и не посмела идти дальше. И сесть не посмела, хотя к обедне заблаговестили только в девятом часу. Так и стояла все время. Когда в церковь вошли нарядно одетые члены помещичьей семьи, Марья глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли раздавить ее, если бы она не посторонилась. А когда дьякон возглашал что-нибудь басом, то ей всякий раз чудился крик: « Ма-арья!» и она вздрагивала. Только в Ольге, которая утешала ее после побоев мужа, увидела она единственного близкого, родного человека, хотя та ей лишь советовала: «Терпи, и все тут. В писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую. Терпи, и все тут. Сказано: придите все труждающиеся и обремененные».
Фекле же, напротив, была по вкусу вся эта жизнь: и бедность, и нечистота, и неугомонная брань, Она ела, что давали, не разбирая; спала где и на чем придется; помои выливала у самого крыльца: выплеснет с порога, да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого взгляда возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась такая жизнь, и однажды даже замахнулась коромыслом и ударила Ольгу по плечу. Молодая крепкая женщина, она в поисках любви убегает ночью к приказчикам. Те озоруют, издеваются над ней и раз даже прогоняют, раздев донага. Ольга утешает ее, тайком выносит одежду, и Фекла ревет громко, грубым голосом, тотчас сдерживая себя и потом лишь изредка всхлипывая.
Детей не учили молиться, ничего не говорили им о Боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал. В то же время все любили священное писание, любили нежно, благоговейно, но не было книг, некому было читать и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала евангелие, ее уважали и все говорили ей и Саше « вы». Когда Саша, демонстрируя свое умение читать перед собравшимися соседями, по просьбе матери открывает евангелие и читает то место, где является ангел Господен во сне Иосифу и говорит: « Встань, возьми отрока и мать его и беги в Египет и будь там, пока не скажу тебе», Ольга, взволнованная, повторяет Отрока и Мать его и плачет, и за ней Марья плачет и соседи.
Ольге то, что происходило в деревне, казалось отвратительным и мучило ее. Религиозные праздники вместо того, чтобы возвышать душу, становились здесь поводом для новых буйств. На Илью пили, на Успенье пили, на Воздвиженье пили. На Покров в Жукове был приходской праздник, и мужики по этому случаю пили три дня. Кирьяк все три дня был страшно пьян, пропил все, даже шапку и сапоги, и так бил Марью, что ее отливали водой. А потом всем было стыдно и тошно. Ольга, которая говорила степенно и нараспев, и походка у нее была как у богомолки, быстрая и суетливая, каждый день читала евангелие вслух, по дьячковски, многого не понимала, но святые слова трогали ее до слез. Верила в Бога, в Божью Матерь, в угодников, верила, что нельзя обижать никого на свете ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев и что горе даже тем, кто не жалеет животных. Когда она произносила слова из писания, лицо у нее становилось жалостливым, умиленным и светлым.
В трактире и около шумели мужики; они пели пьяными голосами, все врозь, и бранились так, что Ольга вздрагивала и говорила: «Ах, батюшки!» Ее удивляло, что брань слышалась непрерывно и что громче и дольше всех бранились старики, которым уже пора умирать. А дети и девушки слушали эту брань и нисколько не смущались, и видно было, что они привыкли к ней с колыбели.
Мы видим, что при внешнем сходстве здесь перед нами две веры. Одна вольная, вмещающая в себя весь мир, природу с ее красотой, за которую нужно благодарить Создателя, доброту, любовь, милосердие, деятельное участие в приумножении их. Другая вера корыстная, потребительская, холуйская: Господи, дай, дай, дай ничего не отдавая взамен, не желая поступиться своей похотью, грязью, дурными привычками в надежде на милосердие и всепрощение. Не стыдно быть рабом Божьим, добровольно принимая в душу заветы добра, справедливости, чести, всего, что для тебя свято и что ты не должен преступать, чего бы это тебе ни стоило. Стыдно быть у Господа Бога трусливым холуем, который только боится гнева хозяина, сам же ни на что не годен.