Через пару часов Федор заглянул в почту и обнаружил там письмо Сомова с одним предложением:
«Наше тебе алаверды»
К письму прилагался текст:
«Модеста Рябкина, несовременного писателя и холостяка, одолела хандра.
Бывает так, что идешь по зеленому душистому лесу, окруженный его рослыми, дружелюбными обитателями, и чувствуешь, что между вами полное согласие. Можешь подойти и положить ладонь на гладкую, теплую кожу сосны или березы и сказать им «Ах вы, мои дорогие!». Или участливо провести рукой по струпьям ели и унести, как знак признательности, горючие слезы смолы. Или наклониться к тихой перепутанной траве и наблюдать невидимую с высоты человеческого роста муравьиную жизнь. Сверху тепло приговаривает солнце, в воздухе толпятся ароматы лесного дыхания, и все это соткано из единого полотна и невозможно прекрасно. Ты знаешь свой путь через лес и следуешь ему, не торопясь и любуясь.
Но вот, увлеченный и неосторожный, ты как вошь из бороды вылетаешь на опушку и застываешь: перед тобой дикое поле, заросшее колючими коричневыми стеблями в обнимку с помертвевшим сухостоем. Вся эта «радость» стелется насколько видит глаз, и только где-то там, вдали ждет тебя призрачный, как торопливое обещание, лес. Ты беспомощно оборачиваешься, но деревья позади тебя уже сомкнулись, сплоченные и молчаливые. А это значит, что надо идти и пересечь злое колючее поле, чтобы ступить в тот другой, неведомый лес и испытать новый восторг. Но это потом. А сейчас ты, одинокий и пустой, стоишь на пороге своего открытия, не в силах сделать первый шаг.
Приблизительно так чувствовал себя Модест Рябкин после того, как вылез из-за компьютера, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил и выпил полный стакан, не закусывая.
А за два дня до этого он отнес в редакцию очередную повесть вымышленных лет. Там к нему хорошо относились, но никогда не печатали. Вот и в этот раз редактор Наташа со вздохом приняла рукопись, ушла на пятнадцать минут за дверь, возвратилась и вернула рукопись с тем же вздохом.
Что? тревожно спросил Рябкин.
Ну, Модест Петрович, ну, голубчик! Я же вам сто раз говорила, что так нынче не пишут! Это несовременно!
Но как же так, Наташенька? заволновался Рябкин. Ведь я еще с прошлого раза учел все ваши замечания!
И все равно несовременно! Мы знаем нынешние вкусы и не можем пойти на риск вас печатать! Ведь говорила я вам в прошлый раз?
Говорила растеряно согласился Рябкин. И обреченно спросил: Но хоть какие-то художественные достоинства присутствуют?
Присутствуют, конечно, присутствуют! В начале прошлого века вас обязательно бы напечатали!
Э-э, куда вы меня! расстроился Рябкин.
Вы знаете, что? Вы сделайте вот что, вдруг оживилась Наташа. Компьютер у вас есть?
Есть. Правда, старенький, ответил Рябкин, зараженный ее энтузиазмом.
Ну вот! Там есть сайты, где публикуют современную прозу. Адреса я вам напишу. Непременно почитайте! Может, какие-то новые идеи появятся!
И, не дожидаясь согласия, убежала за дверь, откуда появилась через минуту с клочком бумаги.
Вот. Я тут все написала. Посмотрите на досуге. Хорошо?
Хорошо, уже без энтузиазма согласился Рябкин и покинул редакцию.
По дороге домой он размышлял, как ему подступиться к новому для него делу. Еще в юные годы он как склонился перед певцами погубленной России, так с тех пор с колен не вставал и в современности нужды не испытывал. Но обстоятельства вынуждали, и он решил им подчиниться.
Придя домой, он расположился у компьютера, набрал первый адрес и вошел в Интернет. Чтобы узнать современную прозу, ему хватило четырех часов.
Первое, что бросилось ему в глаза цепкие самоуверенные заголовки и их количество. Они дразнили голодное любопытство, как меню ресторана «Южный крест». Рябкин поколебался и ткнул курсором в название «Чтоб мне так жить». Перед ним открылся опус неизвестного, но, без сомнения, современного автора со странным именем «Крокодил Чуня». Предвкушая знакомство с новым гением, Рябкин опус прочитал. Сначала с пристрастием. Потом без предвзятости. Затем набравшись терпения. И, наконец, с недоумением. Опус литературного крокодила едва тянул на школьное сочинение на тему «Как я провел лето». Рябкин решил, что ошибся адресом и выбрал автора под именем «Пи-дор». Потом были «Гребаная Буся», «Чмокнутый», «Падла буду» и тому подобное с сочинениями того же качества. Рябкин стушевался.
«Зачем? Зачем Наташа меня сюда направила? Ведь она явно хотела принять во мне участие! Зачем же она так сильно пошутила? страдал он. Разве можно так писать после таких исполинов, как» и перечислил имена слишком известные, чтобы повторять их вслух.
«Одно из двух: либо авторы забавляются, либо я ничего не понимаю в современной прозе!» заключил Рябкин.
Он прочитал еще несколько текстов, стараясь выбирать авторов не по кличкам, а по именам и фамилиям. Результат был тот же. Правда, попались среди них двое или трое, о которых можно было сказать, что пишут складно. Но не более того. И тогда Рябкин принялся читать, что думают авторы о себе и о других. Он обнаружил, что здесь преуспели многие. И если чаще всего писать они не умели, то читали и знали чересчур. У Рябкина в глазах рябило от умных слов, авторитетов и цитат. Авторы тонко умничали, жонглировали начитанностью и демонстрировали скрытое превосходство. Он отчетливо представил их, пригвожденных к компьютеру, полуодетых и растрепанных, с горящими глазами, чашкой кофе и сигаретой, не способных оторваться от того, что стало им жизнью и досугом.
Однако настоящий шок ждал Рябкина, когда его навигатор уткнулся в архипелаг, где не скрывающие наготы туземцы бегали на виду у публики, тискали друг друга за разные места, сливались в поцелуях и конвульсиях и занимались черт знает чем. Успех таких сцен был бешеный, если не сказать, патологический, а их авторы признавались творцами эмоционального пространства национального масштаба. Достижения современной прозы в этой области потрясли Рябкина до основания, и он в полной мере ощутил свою несовременность.
Рябкин действительно застрял в том времени, где девушки в белом платье с книгой в руке, сидя в беседке и вдыхая аромат сирени, мечтали в ожидании любви. Где на веранде загородного дома по вечерам пахло земляникой и жасмином, а мужчины и женщины за столом негромко и с достоинством произносили умные слова. Где скрипели портупеи и блестели начищенные погоны, где звуки рояля были единственным саундтреком счастья и упований, верность и честь нормой и мерилом, а жизнь, поддерживаемая любовью, брела по темным аллеям через сумрак терзаний и сомнений к неизбежному. Теперь же он обнаружил, что в его любимых темных аллеях установили софиты и осветили ими все углы и закоулки, а на скамейках там извиваются витии, пииты и прочие шарлатаны, заправляя свои бойкие языки во все чихательные и пихательные места, гордясь домашними заготовками и приглашая поучаствовать в анально-оральных окончаниях.
«Присоединяйтесь! Будьте, как дома! зовут они свое стадо за красные флажки. Это хорошо, это нужно, это можно!»
Они ведут себя, как холопы, у которых старый барин помер, а новый еще не приехал и не начал их колотить. Они делают то, что делали их недалекие предки в далеком семнадцатом году, когда на несколько дней получили в свое распоряжение Зимний и превратили его в отхожее место, мстя поверженной культуре за ее недоступность. Теперь их недалекие потомки творят с ней то же самое. Капли слез на девичьих губах они заменили каплями спермы. Постеры с женскими губами, тянущимися к глянцевой поверхности пениса, они хотели бы видеть в детских садах и школах. Литература, по их понятию, это не путь души, а пот голого тела. Развязные и похотливые, они уверены, что за ними будущее.