Главный инженер слегка сердился, что приходится уговаривать. По всему, он был уверен, что я сразу же соглашусь.
Ну что ты с нашего заказа поимела? Да ничего ровным счётом оклад-жалованье. А знаешь, сколько мы заплатили? Ну, конечно, не твоё дело. А будет твоим! Я треть суммы сэкономлю, создав такой отдел, а ты себе через год машину купишь. В общем, пока думай, но не очень долго, у меня тут детская олимпиада в Сочи намечается, надо её упаковать.
Такой поворот событий в мои планы не входил, к тому же в часовне Приехала домой, Валерке рассказала. Он задумался:
Ну, ты понимаешь, Витьку бросать никак нельзя, вот-вот главное должно произойти. Балтийский завод тоже обижать опасно, народ крутой, могут не понять. Давай завтра в «Рекорде» всё обсудим.
Рассказали Вите. Он, на удивление, ничуть не взволновался, даже заулыбался какой-то своей мысли:
Я знал, Маша, что Валерка мне правильного человека привёл. На Балтийский не ходи, у них там скоро совсем другие дела завертятся, им не до олимпиад будет. А с тобой составим новый договор: десять процентов от прибыли по каждому заказу пойдёт тебе в премию. Годится? Ну, и отлично. Да, и вот что. С завтрашнего дня ты член Совета директоров, изволь по четвергам в десять утра приходить на совещание.
Никогда в моей жизни не было такого разнообразия. Я могла с утра, не отрываясь от телефона, заниматься сплошной рутиной: с печатниками договариваться о сигнальных оттисках, выяснять, не согласится ли Ленинградский керамический завод помимо раковин и унитазов выпускать, к примеру, пепельницы или посуду с фирменной символикой. Искать, кто может сделать действительно грамотный перевод текстов буклета «Русские сезоны» для Рудольфа Фурманова и его «народных». После обеда, приодевшись посолиднее, ехала договариваться о проведении выставки плаката на Охте, в выставочном зале Союза художников, о видеосъёмке, о прессе. Вечером то по мастерским ходила, с художниками знакомилась, то подхватывала кого-нибудь из Витиных гостей и вела их в ресторан.
Мне удалось подружиться с плакатистами, это была самая активная секция Союза художников, что вполне объяснимо. Именно плакат даёт возможность «шершавым языком» сказать миру всё, что ты о нём думаешь. И если собрания в секции графики с участием книжников и станковистов проходили чинно и по плану, то у плакатистов редко обходилось без гигантской склоки, а то и драки. Но их задор, готовность всё брать на себя, работать быстро и остро эти качества нужны были Витькиному делу как воздух.
Про Неонилу Лищинскую хочу рассказать особо. И не только потому, что мы до сих пор с ней дружим, но и потому, что её первую я выдернула из жизни свободного художника, взвалив на девичьи плечи ответственную и, как оказалось, сумасшедшую работу. Видимо, хотела, чтобы кто-нибудь из собратьев по кисти поварился в том, в чем варилась я, а не поглядывал в мою сторону, как на предателя и нахлебника. Вот Неля мне и подвернулась. Она в это время как раз собиралась съездить в Пушкинские горы писать акварельки.
Потом съездим вместе, уговаривала я, у меня там дом, поживёшь, сколько хочешь, а пока выручай, нужно срочно делать буклет «Русские сезоны» для зарубежных гастролей народных артистов.
Буклет был сделан, и гастроли состоялись, только Неля так и не собралась приехать ни в Пушкинские горы, ни в мой любимый Алтун, где из окон дома видны арки каретного двора, когда-то принадлежавшего графу Львову, с которого Пушкин писал образ Троекурова для своей повести «Дубровский».
Для того чтобы понять, во что я Нельку втянула и куда сама попала, нужно рассказать о Рудольфе Фурманове, который возглавляет театр «Русская антреприза» с тех самых пор, как мы познакомились.
Первое впечатление от Фурманова безумно неорганизованная личность. Но шаг за шагом, он незаметно, «тихой сапой», забирает тебя в свою орбиту, заставляя делать то, что ему нужно. А в другой момент его желания и цели меняются, и он требует ровно противоположного, причём немедленно, обвиняя всех в халатности и бездействии.
В этом весь Рудик (так его всегда Витя называл), в упорстве и умении жонглировать словами. Ведь откуда взялись «Русские сезоны» и название театра «Русская антреприза имени Андрея Миронова»? От балетной антрепризы Дягилева 19091929 гг., известной во всём мире как «Русские сезоны».
У него выступали народные артисты, и на этом держалось всё. По сути, это была фишка Фурманова он имел дело только с «народными». Он возил их по миру, благо, время было такое. А уж как они там зарабатывали свой нелёгкий хлеб, об этом можно их спросить, а можно и не спрашивать большинство зарубежных гастролей делалось по принципу: мы тебя вывезли, будь доволен и этим.
Карьера Рудольфа знамение времени. Поначалу он был конферансье, объявлял номера в концертах, потом стал рассказывать байки из актёрской жизни, затем выходил в каких-то сценах, подыгрывал звёздам. И на волне перестройки вырос до того, что стал художественным руководителем театра.
Мы бы ничего этого не знали, если бы Витя каким-то боком не вписался в его тусовку и не пообещал Фурманову сделать рекламу для гастролей в Германии. Я сначала здорово вдохновилась всей темой, а когда поняла, что попала под паровой молот, было уже поздно. Целыми днями с его уст не сходили имена Лебедева, Леонова, Смоктуновского, Стржельчика, Ульянова, Басилашвили, Алисы Фрейндлих, он повторял их как молитву, они были ответом на все наши робкие возражения.
Рудик просил одно, через минуту требовал другое, кому-то обещал третье. Он мог явиться ко мне домой чуть не ночью и кричать так, будто я, по меньшей мере, воровка и мошенница. Мы с Нелькой без конца переделывали буклет, который, конечно, должен был иметь сиренево-фиолетовую гамму, как афиши Дягилевских сезонов.
После очередного ночного звонка с руганью и угрозами, я сказала Вите: «Всё, больше никакого Фурманова, или я ухожу». Не знаю, о чём там Витя говорил с «великим и ужасным», но Рудик вдруг превратился в саму деликатность, в саму предупредительность, познакомил с артистами, обласкал и усыпил. Нам с Нелей уже грезилось, что мы едем с «народными» на гастроли, что мы просто незаменимы.
Я даже побывала с охапкой эскизов на квартире Алисы Фрейндлих. Могу представить, как ей интересно было слушать мой робкий лепет. Алиса собиралась на репетицию в театр, который находился через дорогу, и рассеянно посмотрела на наши творения. В комнату вошёл молодой, красивый мужчина, которому Рудик стал всё по новой объяснять и совать под нос распечатки.
Впоследствии Каштан обмолвился, что это нынешний муж Алисы, Юра Соловей, а у Соловья есть приятель, некто Ананов, который делает практически копии Фаберже. Его никто признавать не хочет, считая это не искусством, а эклектикой и подделкой, но у Ананова большое будущее.
В общем, завершали работу с Фурмановым мы уже вполне мирно, буклетов напечатали на разных языках великое множество, но больше, слава богу, дел не имели.
У «Рекорда» появился свой фирменный знак ёжик в наушниках. Он был похож на Витю и в то же время на молодых меломанов, колючих и одержимых. Ёжик всем понравился и попал в рекламу. Плакаты для концертов создавались под диктовку по телефону. Утром я узнавала о них, а уже к обеду приезжали расклейщики и забирали чуть сыроватые отпечатки. А ведь надо было и сюжет оригинальный придумать, и тексты причесать, и с продюсером согласовать.
Мобильников тогда не было, да и простые телефоны стояли не у всех. Иногда звонила совершенно незнакомой бабушке с просьбой спуститься ниже этажом, попросить Шурика из девятой квартиры срочненько приехать на съёмку, и пусть не забудет сменную кассету. Как ни странно, Шурик появлялся и кассету привозил.