Я по возрасту долго не подходил даже к категории «тракторозацепщиков», но однажды, видимо, решил показать деревне, что я уже «не маленький». В тот день по улице проезжала сцепка из двух саней, и на металлической связке между ними, весело размахивая ногами, сидел соседский мальчик. Наверное, он и предложил мне сесть рядом с ним.
Это мне никак не удавалось, и одна из попыток закончилась тем, что я споткнулся и упал на дорогу. Помню, как стало темно, потом светло, и только тогда я стал понимать, что со мной произошло. Спасло меня то, что упал я плашмя на живот, а днище у тракторных саней было высоким. Из того, что было потом, помню только жесткость отцовского ремня, которым как-то неумело пыталась «проучить» меня Мама.
Тетя Нюра и дядя Ганя: испытание приемным сыном
Когда мы с Мамой вернулись в деревню из Сибири, мы поселились в избе бабушки Акулины. (Дедушка умер в суровую зиму 1942 года; земля была мерзлая, здоровых мужчин в деревне не было, и хоронили его дважды: зимой прикопали, а в могилу переложили весной.) Кроме нашей семьи, в доме бабушки жили еще две ее дочери с детьми. К тесноте тогда люди были привычны, но нашей Маме из-за монгольской травмы головы трудно было справляться с двумя своими мальчишками.
Рядом жила еще одна мамина сестра тетя Нюра. Она и ее муж дядя Ганя решили помочь нашей Маме и взяли меня в свой дом на полное содержание. Дядя от воинской службы по болезни был освобожден, работал лесником и, в отличие от крестьян, получал зарплату. Во дворе имелась скотина, был большой огород с садом и пасекой. Своих детей у них не было, и они стали для меня вроде приемных родителей.
В сравнении с моими родным и двоюродными братьями, ютившимися в стареньком доме бабушки и редко бывавшими сытыми, я жил «как у Христа за пазухой». Такое определение я слышал от моей Мамы, а вот от братьев получил прозвище «пузан», обидное во все времена, а в войну тем более.
«От пуза» кормила меня тетя Нюра, но я больше тяготел к дяде Гане. В нем мне нравилось все: форма лесника, полевая сумка и особенно ружье, с которым он часто ходил на работу. В такие дни я иногда встречал его после работы на улице и с высоко поднятой головой шагал с ним по деревне. Иногда он возвращался ночью, и в таких случаях я слышал, как тетя Нюра встречала его стандартным набором слов: «Опять нажрался винища»
Дядя Ганя молча снимал с себя амуницию лесника и ложился спать. Иногда, как бы в оправдание, называл какие-то имена, которые, по его мнению, должны были означать, что «нажрался» он по делу. Тетя Нюра, зная особенности его службы, это понимала, и, несмотря на частые повторы таких ситуаций, долгой обиды на мужа не держала.
Но однажды моему любимому дяде могло бы достаться сверх положенной меры, если бы это произошло не в день, который с нетерпением ждала тогда вся страна.
9 мая 1945 года. Опьянение Победой
День Победы в Натальино отмечался шумно: с песнями, танцами, вперемежку с рыданиями и причитаниями женщин. Не помню, с кем дядя Ганя отмечал это событие и сидел ли я за праздничным столом. Запомнились лишь едкий табачный дым, шумный разговор и упоминание о медовухе. (Из нее в преддверии больших праздников дядя Ганя гнал самогон.) Сам он медовуху считал чем-то вроде бодрящего кваса и употреблял ее только «для поправки головы».
Все началось с того, что в самый разгар празднования мой приемный отец предложил выпить за моего реального Отца. От него накануне пришло письмо, в котором он сообщал, что после ранения находится в госпитале под Будапештом. Поскольку Отца за столом не было, все внимание гостей переключилось на меня. После короткого, но шумного обсуждения сложившейся ситуации, несмотря на возражение тети Нюры, у меня в руках оказалась рюмка с медовухой.
Помню ее сладковато-приторный вкус и прилив крови к лицу, помню, что какое-то время вместе со взрослыми громко смеялся. Потом у меня закружилась голова, шум за столом стих, и я очнулся лежащим на крыльце дома, где меня приводила в чувство тетя Нюра. Советы ей давал находившийся рядом Дядя Ганя: он лучше кого-либо знал, как облегчать состояние после «перепоя».
Так общими усилиями мои «деревенские» родители «откачали» своего приемного сынка. Но на этом мое знакомство с продукцией дядиной пасеки не закончилось.
Медовый Спас по-детски
После окончания войны в Натальино стали ждать возвращения с фронтов своих близких: старшее поколение ждало мужей, братьев, дети отцов. Не теряли надежды даже те ребята, чьи отцы числились погибшими или пропавшими без вести. От Мамы мы узнали, что наш Отец жив, находится в Венгрии, но, когда приедет к нам, не знает.
В августе 1945 года так же шумно, как и в День Победы, в Натальино отмечали возвращение в деревню одного из односельчан. Традиционную «гулянку» по такому случаю приурочили к церковному празднику Медового Спаса. Ушли на общий праздник и мои приемные родители, захватив с собой в качестве угощения большую бутыль медовухи.
Натальинские дети, оставшиеся без присмотра, слонялись по деревне, и, видимо, кто-то из них подал идею устроить свой, детский Медовый Спас. От кого конкретно исходила эта инициатива, в данном случае значения не имеет (возможно, и от автора этих строк). Главное в том, что повод у нас для этого был: незадолго до этого дядя Ганя накачал большой бидон меда. Об этом детям было нетрудно догадаться и по снующим вокруг дома пчелам, и по запаху, исходящему через открытое окно спальни, в которой этот бидон стоял.
Сам я этой сладостью был, образно говоря, перекормлен, и мне было трудно отказать своим друзьям, для которых он был роскошью. Но как должно выглядеть наше медовое пиршество, никто из нас толком не знал. В итоге то, что происходило в месте проведения нашего праздника, по современным понятиям можно назвать «медовым баром», а меня, шестилетнего мальчика, «барменом», «разливавшим» мед таким же малолетним посетителям.
В дом я их впустить не мог, и первая проблема возникла с емкостью, в которой я буду подавать им мед в раскрытое окно спальни. Увидев растущие недалеко от стены дома лопухи, я прошепелявил команду рвать и подавать листья в окно. Дальше начиналась моя работа: деревянной ложкой я вычерпывал мед из бидона и перекладывал в наспех свернутый в подобие воронки лист лопуха. Поскольку окно было довольно высоко приподнято над землей, подавать разваливающийся в руках сверток с вытекающим из него медом мне приходилось сверху вниз.
Кто знает, что такое жидкий мед, сам может представить картину этого процесса во всех деталях. Часть меда вытекала еще на пути к окну, остатки на хозяина лопуха в момент передачи. Кто-то из друзей пытался подавать мне новый лист, но мне уже было не до этого: я, образно говоря, весь слипся. Претензий со стороны улицы я не слышал: там смеялись и от души веселились перепачканные медом дети. Как говорится, праздник удался.
Не до праздника было бы мне после возвращения хозяев спальни и вида, который я ей придал. Но как оказалось, о нашем детском медовом празднике они уже знали и не стали выяснять детали: все и так было видно. Еле стоящий на ногах дядя Ганя помахал мне приветливо рукой и лег спать на диван в гостиной.
Как всегда, большую часть последствий от моих шалостей пришлось устранять тете Нюре; медом я ухитрился испачкать не только себя и пол, но и все, что находилось между бидоном и окном: покрывало на кровати, шторы на окне, которыми я вытирал липкие от меда руки*.
*К сожалению, понимать это я стал слишком поздно. Больше расплачивались за мою беззаботную жизнь мои кровные родители. После нашего отъезда из деревни Отец каждый год летом брал отпуск и мы всей семьей приезжали в Натальино: помогали тете Нюре и дяде Гане заготавливать на зиму сено. Папа научился косить, мы с Виталиком помогали разбивать и ворошить валы. Наша Мама приносила из дома на всех еду, мы дружно обедали, после чего вновь принимались за работу.