Грех! скривился Василий. А Березовским, Гусинским, Голдовским, Козленкам и Чубайсам не грех нас грабить? Им не стыдно, что заставляют нас жить впроголодь?
Погоди, погоди, что ты лепишь? Я не Березовский и не Гусинский, и даже не владелец ларька. Я тебя не грабил, всё наоборот произошло, поднял брови Денисов. Мы люди и жить должны по человеческим понятиям, а не по воровским. Ума не приложу, как ты на это вообще решился? Шестеро детей! Один мальчик уже почти мужчина, кормилец твой подрастает.
Да уж, кормилец, хмыкнул Василий.
«Никому не верит. Даже детям своим. Отравлен неверием, выползень», с тоской подумал Денисов, но вида не подал, будто и не слышал этого саркастического «Да уж».
Ничего не проходит в этой жизни бесследно, всё взаимосвязано. За всё придётся однажды заплатить, не бывает случайных мелочей, Василий. В пятимиллионном городе встретились Василий и Игорь. Ночью Василий «попросил взаймы» у незнакомого ему водителя, в другую ночь этот водитель находит его сына, замерзающего ночью на автобусной остановке. А ещё через день Вася и Игорь встречаются, курят и беседуют на лестничной площадке. Такие, понимаешь, знаки, Вася, тебе, вообще, о чём-нибудь говорят?
Сердце Денисова неожиданно резко и болезненно торкнулось в груди, а вслед за толчком подступили неприятные покалывания под левой лопаткой, застучали горячие молоточки в висках. Он сморщился и непроизвольно, положив левую руку под сердце, сделал несколько давящих движений. «Планируем, загадываем, а всё может кончиться в один миг, с неожиданно подступившим страхом», подумал он и замолчал.
Боль в груди усилилась. Василий с непроницаемо-каменным лицом смотрел на него, а он замедленно возвращался к действительности, неожиданно осознавая: «Василёк не прошибаемо тупой, или это маска? У меня ощущение, что ему плевать на всё, что я ему тут говорю. Он скорей всего меня за идиота считает, новоявленным Макаренко и лохом, и ждёт не дождётся, когда я уйду. Ах, Егорушка, Егорушка, Егорушка-воробушек, запал ты мне в сердце. Но мне нужно закрепиться для пригляда за тобой, за брошенным бесприютным воробушком. Ну, не полный же он уродец этот Вася-Василёк-Василёчик, чудный цветочек на заплёванном питерском асфальте? Неужели и живого кусочка в его бычьем сердце, с двадцатью ударами крови в минуту, не осталось? Егор-то кровинушка ему родная, не чужой ребёнок».
Василий
Василий, в самом деле, успокоился, прикинув, что вреда ему от нежданного гостя не будет. Он даже стал подумывать, что пора бы уже и распрощаться с неожиданным гостем (есть очень хотелось), сославшись на срочные дела, но с тоской, представив себе, какая сейчас начнётся тягостная и долгая разборка в квартире, остался, чтобы потянуть время. Слушая Денисова, он с тоской думал сейчас о том, как Наталья всех соберёт в гостиной, и, рассадив на диване, прикажет Егору стать в центре комнаты. Она будет вершить суд, в котором сама будет и прокурором, и судьёй, девочки немыми заседателями, мать Натальи тихим адвокатом Егора, ну, а он палачом.
Суд, по обыкновению, продлится долго, с криками и стенаниями Натальи, обвинениями Егора в бессердечности, тупости, дебилизме, обжорстве, жадности, хитрости, лицемерии, с примерами из жизни, где проявлялись эти его отрицательные черты, а после прикажет ему привести приговор в исполнение. Орудие возмездия широкий кожаный ремень, ещё отцовский, хорошо знаковый со спиной и ягодицами самого Василия.
К самому акту наказания Василий относился равнодушно, рассуждая так: отец меня драл, отца его отец тоже драл никто от этого не умер. Ему бы вспомнить о боли и чувстве унижения, которое он испытывал в детстве, когда его самого порол отец, да успел он очерстветь, устать от жизни, обросло его сердце корой хладности, накопил сора душевного и дурного опыта, злобы и зависти к удачливым, «ослеп» для жизни честной и «обмёрз» душой. «Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят», говорит Писание, а святитель Феофан Затворник, раздумывая над этими словами, заключил: «Какое, в самом деле, ослепление постигло нас, и как беспечно мы ходим посреди смерти».
Когда в детстве Василий получал очередную порку, он не издавал ни звука, пощады не никогда не просил, только про себя крыл отца страшными ругательствами, которые освоил ещё в младших классов. Отец удивлялся его стойкости и иногда восклицал, с недовольством, но не без восхищения в голосе: «Ещё один коммунист растёт». Он имел в виду не членство в партии коммунистов, а главного героя своего любимого фильма «Коммунист», который в финальной сцене фильма, терпя удары набросившихся на него кулаков, раскидывает их и падает только тогда, когда в него выпустят несколько пуль. Окорот от крепкого сыночка отец получил, когда в очередной раз решил поучить уже шестнадцатилетнего сына уму-разуму. Вася этого ему не позволил. Он больно заломил отцу руку, ткнул лицом в пол, раскровенив ему нос, и так придавил коленом спину, что захрустели кости. Отец поплакал, хотел в милицию заявить, но опрокинув водочки остыл, и «воспитывать» больше Васю не пытался.
Василий стал устраивать свою жизнь по своему разумению, впрочем, вариантов было немного. Тяги к серьёзной учёбе он не испытывал. Полёт мысли не поднимался выше планов о приличной зарплате, халтурных приработков, и стандартных развлечений с девицами и выпивкой. Была учёба в автошколе, работа автослесарем, армия, затем работа водителем, неплохие заработки, женитьба.
Жизнь с первой женой у него складывалась хорошо. Это была чистоплотная, работящая и спокойная девушка, работавшая почтальоном. У неё была комната на Якубовича рядом с Почтамтом, Василий поселился у неё. Доброта и сердечность Любы были хорошо видны людям, никто никогда не видел её хмурой. Когда она говорила с людьми, лицо освещалось милой улыбкой, её любили сотрудники почты и соседи. Ласковое Любаша надёжно приклеилось к улыбчивой девушке, но как это часто случается в семейной жизни, не заладились отношения со свекровью, и не по вине невестки. Мать Василия заподозрила в невестке коварную змею, целью которой была её двухкомнатная квартира в спальном районе.
Люба родила Алёшеньку. Первенца она боготворила, все силы отдавала ребёнку, а у Василия наступили некомфортные дни. Особой нежности к своему дитяти он не испытывал, хотя попервах пытался помогать жене. Выспаться теперь не удавалось, в тесной комнате негде было спрятаться от плача ребёнка, новый человечек стал хозяином жизни, его центром.
Как не каждый человек может петь, так и не каждый может любить, хотя петь, ещё худо-бедно можно научить. Научить любви обделённых этим, ни с чем не сравнимым богатством невозможно и таких людей немало. Запрятано это богатство где-то глубоко внутри них и дремлет, придавленное тяжёлым спудом скучной жизни с набором однообразных привычек. Разбудить это чувство сложно. Скорби и тяготы не умудряют такого человека, не освобождают из-под спуда спящее чудо, а только озлобляют. Такой человек может дожить до глубокой старости, так и не узнав, что такое всепобеждающая сила любви. Любовь талант, награждающий человека счастьем, но много ли поистине счастливых людей?
Василий был из числа «обделённых». Этого ему не могла дать семья, в которой не было любви, привить полезный черенок на деревце-дичке родителям не приходило в голову; в среде же его жизневращения, к несчастью, не оказалось добрых учителей, не встретились ему и люди, которые могли бы изменить его мировоззрение, да и он сам чурался «умных».
Любил ли он Любашу? Он не смог бы дать себе ответ на этот вопрос, да и вопроса такого он себе не задал. За время, прожитое с ней, слово «люблю» не было произнесено им ни разу. Этот брак был ошибкой, ошибкой Любы. Она была старше Василия, претендентов на руку провинциальной «бесприданницы» долго не находились, время убегало, а она очень хотела детей. Сходясь с Василием она наивно исходила из житейской издевательской «мудрости-тупости» «стерпится-слюбится». Вытерпеть человек много чего может, любить иного и плёткой не заставишь.