О великолепном голосе и виртуозном исполнительском мастерстве Веры Шестаковой можно судить по тем двум чудом сохранившимся пластинкам и откликам слушателей и поклонников ее таланта. У нее был богатый репертуар: «Царская невеста», «Травиата», «Снегурочка» Сорок семь партий Шестакова исполнила в Малом оперном с 1931 по 1958 год. Но званиями оказалась «обнесенной». Даже заслуженной артистки России «не заслужила». (Вера Ивановна объясняла это так: «Когда мне во время войны предложили сотрудничать с Большим домом, я отказалась».) И в то же время среди немногочисленных наград актрисы орден Боевого Красного Знамени.
Войдя в комнату, сразу понимаешь: здесь жила актриса. На стенах афиши, многочисленные фотографии как самой Веры Шестаковой (в ролях и в быту), так и ее коллег. На вешалке сценические костюмы, у зеркала грим, другие театральные косметические принадлежности.
Сразу понимаешь и другое: так жили во время блокады. Окна заклеены крест-накрест полосками, нарезанными из газеты «Правда» (можно номер примерно датировать осень 1941-го).
Всеволод Инчик:
Вначале ленинградцы добросовестно наклеивали бумагу верили, что стекла не полопаются. Но, конечно же, бумага не способна была стать преградой для разрушительной силы взрывных волн. Приходилось окна забивать фанерой, досками, картоном, завешивать одеялами, потому что температура в комнате приближалась к нулю градусов.
Во время блокады здесь ютилась вся наша семья, состоящая из пяти взрослых и одного младенца он умер в самое тяжелое время, зимой 42-го. В том же году от голода умерли: бабушка в январе, папа в марте, в возрасте 56 лет. Отец был специалистом по мостам и тоннелям, и, кстати, пионером ленинградского метрополитена, к строительству которого его привлекли за год до начала войны.
Тепло было только в этой комнате здесь стояла буржуйка; в других комнатах в морозы невозможно было находиться.
Буржуйку Инчик обнаружил после смерти тетушки она лежала на антресолях, полностью укомплектованная с трубами, отводами и даже с кочергой.
В основном в комнате-музее мебель и предметы Веры Шестаковой диван (на котором умерла и сама Вера Ивановна, и ее мама), буфет, книжный шкаф, патефон, этажерка Рояль; на подставке для нот клавир одной из первых опер «на тему блокады» «Надежда Светлова», написанной Иваном Дзержинским, но так никогда и не поставленной. На шкафу черная тарелка репродуктора
На обеденном столе (он уже из мебели Инчиков), покрытом кружевной довоенной скатертью, дореволюционная керосиновая лампа.
Всеволод Инчик:
В начале войны, пока был керосин, мы пользовались этой лампой. Потом брали стопочку, наливали масло получалось что-то вроде лампадки. Потом не стало никакого масла. Жгли лучину, но и она была дефицитом. Сворачивали жгут из бумаги, зажигали. Открытый огонь очень опасен. Статистики нет, но огромное количество домов во время блокады горели из-за неправильного обращения с открытым огнем. Недосмотрел уголек из буржуйки выпал А гасить-то нечем! Электрический свет вновь появился только в конце 42-го, в 43-м. Тогда уже стало и менее голодно А в январе 42-го смертность достигла пикового уровня. По самым скромным подсчетам, от голода умерли 96 тысяч человек. А по неофициальным, наверное, больше раза в полтора.
На обеденном столе рядом с «осветительными приборами» доска для резки хлеба с вырезанной надписью «Хлеб наш насущный дашь нам днесь».
Всеволод Инчик:
Когда начались хлебные нормы, отец сделал весы, вроде аптечных, только с чашечками побольше он многое умел делать руками, достал где-то разновесы (гири. ВЖ.) и говорит: «Раз такое дело, надо очень скрупулезно нарезать хлеб». И один раз мы хлеб вывешивали. А потом мама сказала: «Не надо нам такой скрупулезности, детям мы должны на глаз нарезать, побольше нормы, а все остальное нам, взрослым. Володя, убери, пожалуйста, свои весы». Папа последовал маминому совету весы убрал. Они, к сожалению, не сохранились.
В экспозиции не только хлебные карточки, но и деньги. Почему-то блокадники не говорят о деньгах. Только о продуктовых карточках. А ведь, чтобы получить «125 блокадных грамм», нужно было еще и заплатить.
Всеволод Инчик:
Буханка стоила рублей семьсот, может, быть даже больше, где-то у меня записано. Но сумма была незначительная. Поэтому никто и не вспоминает.
Мама вставала в четыре утра и шла занимать очередь. Люди стояли на морозе, и не знали: хватит не хватит. Могли простоять целый день и остаться без хлеба. Мама ждала хлеб, а мы с сестрой ждали маму и не знали, вернется не вернется. В 41-м мне было двенадцать, сестре восемь.
Иногда мама ходила на «черный рынок», где можно было что-то купить «из-под полы» буханку хлеба, кусок масла, кулечек сахарного песку. Это было опасно для той и другой стороны. Того, кто продал, могли взять и в тюрьму. Кто купил тоже. Мама боялась покупать. Зато сама, случалось, что-то продавала или меняла на продукты. Водку, например. Водку давали по карточкам раз в декаду поллитра. Мама ее всегда или продавала или меняла.
Драгоценностей у нас особых не было. Ну, серебряные ложки мама их выменяла на что-то. Золотые часы отца тоже на какие-то, казалось бы, пустяки. На килограмм крупы что ли. И то с большими трудностями.
Когда бабушка уже умерла, а отец еще умирал, и мы все качались от голода, мама привела домой какую-то бабу. Откуда она была, я даже не знаю то ли из какого-то магазина, то ли из «нарпита». «Возьмите, что посчитаете нужным, и дайте нам каких-нибудь продуктов». Баба, здоровая такая, розовощекая, посмотрела по сторонам. «Да ничего мне у вас не надо! Ничего!» Мама: «Вот трюмо, оно старинное, из красного дерева» «Ну что, трюмо! Как его нести?!» Мама говорит: «Дайте за него хоть что-нибудь!» «Ладно. Может быть, я вернусь. Могу дать Крупы-то я вам не дам, а гороху, может быть, дам». Ушла. Мы сидели, ждали, можно сказать, молились, чтобы вернулась. Потому что есть вообще нечего было. Баба через какое-то время вернулась. С двумя крепкими мужиками. «Трюмо беру за полкило гороха!» Мужики подняли трюмо и унесли. Вот такой был обмен. Мама: «Может быть, еще что-нибудь?» «А что еще вы можете предложить? Бриллианты? Золото?» «Нет». «Все!»
Однажды мама вернулась домой счастливая (это было в 43-м году, вскоре после того, как блокаду прорвали): «Дети, у меня такая удача! Ко мне подошел военный в полувоенной форме, видимо, раненый, или отставной, и продал мне нахально на улице 250 граммов песочку. Сегодня попьем чайку с сахаром». Я никогда не забуду: кулек был такой длинненький, хорошо завернутый. Развернули: слой сахарного песка, а под ним песок речной. Сколько заплатила мама, я не помню, но много.
На письменном столе настольная лампа под желтым абажуром, чернильный прибор, пресс-папье и осколок снаряда.
Всеволод Инчик:
Когда начали бомбить Ленинград, я стал собирать осколки снарядов, у меня набралась целая коробка. Мы даже с мальчишками соревновались: у кого больше. Потом все эти осколки куда-то подевались. А этот подобрала Вера Ивановна в 41-м году. Во время дежурства. Все ленинградцы обязаны были дежурить, и в дневное, и особенно в ночное время у ворот дома. По два часа. Параллельно с дворником. С противогазом через плечо, обязательно с карманным фонариком. И мы с отцом дежурили. И Вера Ивановна. Во время ее дежурства разорвался снаряд около Александровского сада. «Осколки прямо у ног моих упали, рассказывала Вера Ивановна, вернувшись домой. Этот я подняла, он был горячий». «Только не выбрасывайте, взмолился я, оставьте на память». Вот она и оставила. А ведь осколок этот мог оборвать ее жизнь
Концертная деятельность в блокированном городе не прекращалась. Вот афиши «Концерт Симфонического оркестра радиокомитета «Работники искусств города Ленина Фонду обороны» (дирижер Карл Элиасберг) 12 октября 1941 года, «Праздничные концерты в филиале Театра оперы и балета им. С. М. Кирова» 69 ноября 1941 года, спектакль «Кармен» в Большом зале Филармонии 19 июля 1942 года Или еще: «Полгода Великой Отечественной войны» в Капелле, 11 января 1942-го. На афише крупным шрифтом: «Весь сбор поступит в Фонд обороны». В «литературно-художественном утреннике» (так был определен жанр концерта) приняли участие литераторы Всеволод Вишневский, Александр Прокофьев, Николай Тихонов, Виссарион Саянов, композиторы Борис Асафьев и Владимир Софроницкий, певицы Ольга Иордан, Вера Шестакова Это был, пожалуй, единственный концерт, когда зал оказался неполон, и в котором приняли участие далеко не все заявленные в афише исполнители.