Акулиной, отвечала женщина.
Ну, так вот оббивай землю, Акулинушка.
Да вишь, она примерзши, голубчик. И в самом деле, не след бы в мороз-то
Мало ли, что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что ж зря землю-то с места на место на носилках перетаскивать! Тоже ведь это нудно.
Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то как звать? спросила, в свою очередь, женщина.
Спиридоном.
Спиридоном? Ну? Да неужто? А у меня в деревне мальчик Спиридон у свекрови остался. Вот поди ж ты, как пришлось. Ладненький такой мальчик, приглядненький. Вот что ни хожу, что ни сижу, а сама все об нем думаю. Сегодня ночью даже во сне его видела. Давеча начала хлеб жевать сейчас первые мысли об нем: что-то мой мальчик в деревне? Сыт ли он, голубчик? Всего ведь только четвертый месяц пошел ему, а я от груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бедность наша такая, так, кажется, ни в жизнь бы
Голос Акулины дрогнул. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончиком головного платка.
Тужить нечего, отвечал Спиридон. Ведь, поди, у своих оставила, а не у чужих?
У своих, у своих. Свекровь взялась нянчить. Но каково ему, родименькому, на соске-то!
И на соске в лучшем виде выживают. А то ведь, поди, и рожок с молоком
В том-то и дело, Спиридонушко, что корову-то мы еще с осени продали. Ведь нынешний год у нас не приведи бог какая бескормица. От бескормицы и пришли сюда. Молоко Кабы было у нас молоко, то я бы и не горевала так особенно, а в том-то и дело, что у нас молока нет. Разве что уж свекровь у добрых людей раздобудется молоком-то. Авось добрые люди помогут. Уезжая, я просила старостиху: «Не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, уделяй ему кой-когда молочка от вашей коровы». Она-то обещала, а вот муж-то ейный, староста-то наш, зол на нас из-за податей.
Неисправны? поинтересовался Спиридон.
Как тут быть исправным, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!
Везде ноне неисправность. И у нас вот тоже в Ростовском уезде.
А вы ростовские будете?
А то как же Прирожденные огородники, настоящие капустники. Мы от хозяина-то нашего всего восемнадцать верст.
Земляки, стало быть?
Даже одной волости.
Так и у вас ноне трудно?
Трудно. Я с Благовещеньева дня по Покров за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъезде он мне на руки дал, половину я на паспорт и на дорогу а половину семье дал тем и будут живы.
А мы-то с мужем ведь семью без копеечки оставили. Муж в сторону, а я в другую. Вот теперь старикам посылать надо. Как ты думаешь, голубчик, не даст ли мне хозяин хоть трешницу, чтобы в деревню послать?
Спиридон оставил выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь рост, покачал головой и сказал:
Не даст. Он и своим-то землякам с попреком да с ругательствами Я так вот даже и в сватовстве ему прихожусь, а еле-еле дал.
Беда! покрутила головой Акулина. Что только наши старики там, в деревне, теперь и делать будут! Ведь на семена и то нет.
Нониче многие плачутся, пробормотал Спиридон в утешенье.
У нас вся деревня как есть плачется, откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.
И я тебе вот еще что скажу продолжал Спиридон. Он еще добр до вас, бабы Хозяин-то то есть. В других местах, как подрядилась сейчас на прописку паспорта и на больницу рубль хозяину отдай, а он взялся все это справить за заживу. Нет, уж ты лучше и не проси трешницы не даст.
Вперед просить хочешь? поинтересовался Панкрат, явившийся с рогожными носилками. Ни в жизнь не даст. Я даже так думаю, что не дал бы он вам сегодня по пятиалтынному за день да не согнал бы вас. Куда ему теперь с бабами? Вишь, какие холода стоят! Какие теперь огородные работы в марте! А потеплеет, так ведь бабы этой самой будет хоть пруд пруди.
Ой, что ты говоришь, милостивец! испуганно проговорила Акулина. Да куда же мы тогда пойдем?
А это уж дело не хозяйское. Куда хочешь, туда и иди. Это твое дело.
Не сгонит, коли паспорты взял. Ведь у нас на огороде парников много. Кто ж будет около парников-то? перебил Панкрата Спиридон. Ругаться по утрам, когда утренник на дворе, все-таки будет, а согнать не сгонит.
Работа по выдергиванию кочерыжек продолжалась. Часов в десять на огород пришел хозяин, уходивший куда-то, и велел стаскивать с парниковых рам рогожи и соломенные щиты, так как уж солнце стало настолько пригревать, что застеклянившиеся лужицы оттаяли и белый иней с досок исчез. Мужики и бабы бросились исполнять приказание. Хозяин и сам сдергивал вместе с ними рогожи с парниковых рам и говорил:
Ведь вот сейчас ни за что ни про что за четырех дур отдал четыре рубля больничных. На огороде еще и конь не валялся, а уж четыре рубля подай.
Заслужим, Ардальон Сергеич, верь совести, заслужим, бормотали бабы и до того усердствовали в деле снимания рогож, что даже платки их съехали с голов на шею.
Толкуй! Пока еще вы заслужите-то, каждая из вас обпить-объесть хозяина успеет. Хлеб-то нынче сунься-ка девять гривен пуд.
Солнышко между тем светило все ласковее и ласковее и уже начало пригревать рабочим спины. Сиял ясный, солнечный день.
VI
Ардальон Сергеев хоть и хозяйствовал, но был не ленивый рабочий мужик и в горячую пору дела всегда сам работал вместе со своими рабочими на огороде, но сегодня особой работы не предстояло, не было ничего спешного, а потому, обойдя все парники и заглянув под рамы, он приказал мужикам и женщинам полоть между огурцами сорную траву и разрыхлять землю, а сам отправился в избу присмотреть за стряпухой.
Стряпуху Арину застал он чистившею картофель для щей. Печка уже вытопилась, и котелок воды, заправленной кислой капустой, снетками и крупами, кипел, клокоча белым ключом.
Доходишь ли до своего дела, мастерица? спросил он ее, входя в избу и вешая картуз на гвоздь.
Дохожу. Отчего же не доходить? отвечала несколько застенчиво Арина. Дело немудрое.
Ардальон Сергеев сел на лавку и стал набивать табаком коротенькую трубку. Арина стояла к нему спиной и шевелила красными голыми локтями, продолжая чистить картофель. Миткалевый печатный платок с красной каемкой и с изображением русской азбуки вместо рисунка посредине прикрывал ее голову. Арина была неладно скроенная, но крепко сшитая девушка, как говорится, с широкими плечами и бедрами, со станом почти без перехвата. Лицо ее с несколько вздернутым носом и маленькими глазами было, впрочем, симпатично. Арина вступила в девятнадцатую весну своего существования. Закурив трубку и попыхивая дымком, Ардальон Сергеевич сидел, смотря на широкую спину девушки, и наконец опять спросил:
Дома-то графилось ли стряпушничать?
Еще бы не графиться! отвечала Арина, не оборачиваясь.
Стало быть, родители приучали?
А то как же? У нас без этого нельзя.
Оба живы и отец и мать?
Оба. Они-то меня и снарядили в Питер.
Мать-то стара?
Да не так чтоб очень. Зачем ей старой быть?
Дети малые у ней есть?
По третьему году девочка да по пятому году мальчик.
Ну, это, стало быть, не стара. Ты старшая, что ли?
Старшая.
Что ж замуж не вышла?
И вышла бы, да как приданое-то справить? На какие деньги? У нас ноне голодуха. Нынешний год у нас никто из девок замуж не выйдет.
Не берут, стало быть, без приданого-то?
Да ведь ты сам знаешь, сам деревенский. Нешто можно без хозяйства! Надо ведь тоже, кроме того, и сватов угощать. Да и женихи-то не приведи бог как бьются. Ни хлеба, ни сена, ни овса. Не токмо что все скотину продали, а даже курей и тех не осталось. А ведь и женихам, сам знаешь, свадьбу тоже даром играть нельзя. За все про все плати.
Да ведь в вашем Боровичском уезде хлеб-то и никогда хорошо не родится.
Овес родится. У нас сена хороши бывают. А летось все пожгло. Остатки стали косить, скосили дожди пошли. Ну и погнило.
Дела! вздохнул Ардальон Сергеев и покрутил головой.
Арина, слыша в тоне его речи как бы участие, обернулась к нему вполоборота и сказала: