Чай будешь? я первым зашел на кухню, надеясь отвлечь его от раздумий.
Черный, покрепче, мне показалось, что он говорил это на автомате. Его взгляд все еще изучал мои шмотки.
Да, я по-прежнему стоял в его рубашке немного мне большеватой, широкой в плечах, потертой подмышками. Брюки были мои, но и они смотрелись несуразно, будто их сняли с великана, а потом неудачно ушили. Немудрено, что надо мной все смеялись в школе. Я бы и сам посмеялся, но было не до веселья.
Чайник кипел мучительно долго, а отец за столом молчал. Я тоже не мог ничего из себя выдавить и нервно теребил заусенец на большом пальце до тех пор, пока не пошла кровь. Спешно вытерев ее о брюки, я чуть поморщился и уставился в окно. Папа продолжал молчать. Мне казалось, что ему было неловко находиться на нашей кухне. Некогда его, но сейчас чужой, отторгающей его.
Наконец, раздался громкий свист, и я тут же выключил плиту. Ливнув кипятка в фарфоровую кружку, у которой облупилась эмалевая кайма, я кинул в нее сразу два пакетика дешевого «Липтона». Его всегда покупал дед, а мне на вкус такой чай никогда не нравился. Другое дело «Гринфилд» у Валюхи дома, где я пару раз был в гостях. Но нам на такой не хватало, и я втихую завидовал. В последний раз даже стащил несколько пакетиков.
Сахар?
Нет, он слишком резко накрыл ладонью кружку, чуть ее не опрокинув, и я отшатнулся.
Нет так нет, проворчал я, поглядывая на него с легкой опаской. Он глотнул прямо кипяток. Я опять поежился, разбавляя себе сладкий чай холодной водой из-под крана.
Отец прихлебывал чай, я неловко разглаживал складки на старой клеенчатой скатерти, но они уже так заломились, что не поддавались пальцам. Молчание стало до того тягостным и напряженным, что мне захотелось уйти в свою комнату. За окном пасмурнело, небо заволакивалось серыми, по-осеннему свинцовыми тучами. В кухне солнечные зайчики тоже больше не появлялись.
Я сделал глоток, и мне тут же обожгло горло. Чай, пусть и разбавленный прохладной водой из-под крана, оказался непредвиденно горячим.
Как там, на Крайнем Севере? я пялился в чашку, не поднимая глаз, и чувствовал взгляд отца на себе.
Холодно, отшутился отец. И тон его был таким же, как и сам Крайний Север, холодным и чужим. Полярная ночь почти полгода, представляешь? Полная темнота.
Ты поэтому такой бледный, я уверенно кивнул. И худой. Витаминов не хватает.
Худобой я был в него. Ее закалили бедность и сладкое только по праздникам. Из сахарного я только чай пил сладким, с тремя ложками, и от этой приторности аж зубы сводило. Отец пил голый чай без всего, без крекерного печенья, валявшегося на столе, без сахара. Просто чай.
Ты надолго? наконец, отважился спросить я.
Навсегда, его тихий голос забрался мне под самые ребра. Больше не уеду. Теперь с тобой буду.
Я с трудом представлял, как мне придется вновь знакомиться с родным человеком: мы даже по телефону разговаривали редко, а теперь нам предстояло жить бок о бок в одной комнате. Потупив взгляд, я не стал отвечать. Папа тоже замолчал, уставившись в окно на свинцовые тучи. Холодильник громко гудел, и я сосредоточился на нем, как на единственном привлекающем внимание объекте. Пестрый магнитик из Москвы, привезенный подружкой бабуленции, одиноко висел на дверце. Сами мы не путешествовали, и больше нам никто ничего не дарил.
А они знают, что ты приехал? я так выделил слово «они», что отец наверняка догадался, о ком идет речь.
Я звонил бабушке, сдержанно ответил он. Она обещала поговорить с дедом.
У отца аж зубы заскрипели от злости. Я мало помнил их с дедом вместе: воспоминания любезно вылетели из головы, но судя по тому, как заходили желваки на папиных скулах, уживаться нам станет еще сложнее.
Молчание затянулось, с каждой минутой становясь все напряженнее.
Как в школе? он спрашивал дежурно, без особого интереса. Так, будто просто должен был спросить.
Нормально, так же дежурно пробормотал я, не вдаваясь в проблемы с Рябовым и биологией. Без троек.
И тут соврал. Четыре штуки красовались в прошлом году, но вряд ли отец полезет изучать мой табель. Сначала ему стоило изучить меня самого. Он мягко улыбнулся мне, и я заметил, насколько его улыбка была похожа на ту, которую я видел в зеркале. Бабуленция говорила, что мы с отцом совсем разные: он светлоглазый, русоволосый и с бледной кожей. У меня в разные стороны торчат отросшие темные кудри; глаза темные, «похожие на ночь», как говорила Лера; а кожа смугловатая. Но в чем-то мы с отцом все-таки походили друг на друга.
Мне казалось, что внутренней составляющей. Но не мог знать этого наверняка с моих десяти лет утекло слишком много воды. Прошло столько времени, что иногда я забывал, как он выглядит.
«Вернулся», сказал он, и я надеялся, что это значило «я больше не уеду». С отцом все могло стать по-другому: теплее и лучше. Мне казалось, что он меня бы лучше понимал, чем дед-пропойца, чем зашуганная бабуленция. Отец был старше меня всего на шестнадцать лет не такая уж большая разница, чтобы жить в разных мирах.
Ключ в старом замке щелкнул. Кто-то вернулся домой. Я осторожно выглянул в коридор первым и увидел бабуленцию, стаскивающую с худых ног побитые жизнью коричневые сапоги.
Папа вернулся, оповестил я тихо.
Она, посмотрев на чужие ботинки в коридоре, тихо охнула и присела на табуретку. Я переминался с ноги на ногу у двери в кухню, понимая, что им нужно побыть наедине. Но уйти не мог, будто приклеился к полу.
Мам, отец произнес это достаточно холодно. Здравствуйте.
На минутку показалось, что теперь все, связанное с отцом, вызывало ощущение промозглости и полярной ночи. Как на Крайнем Севере. Я так привык к мысли о его жизни там, что теперь не отделял север от отца. А папа был холодным даже с бабуленцией, чего уже говорить обо мне. Только сейчас я понял, что он даже не попытался при встрече меня обнять.
Рада, что ты вернулся
Голос бабуленции звучал пусть и испуганно, но искренне. Она подошла к нему сама, протянула худую, суховатую руку с выступающими бугорками вен на кистях, и погладила отца по щеке. Он не дернулся, но и в лице не изменился. Взгляд оставался льдистым. Казалось, если долго в его глаза смотреть, то можно превратиться в ледяную фигуру. Такую, какие стояли каждую зиму на ВДНХ.
Где отец?
В гараже уклончиво ответила бабуленция и прошла в кухню.
Достав из холодильника остатки винегрета, она разложила его в три глубокие тарелки себе, мне и отцу. Потом полила пахучим маслом, перемешала и выставила на стол. Я достал из ящика ложки. Отец все также стоял у выхода из кухни, набычившись, и глаза его сияли недобрым блеском.
Опять бухой припрется?
Вадь, иди к себе, приказала бабуленция, всучив одну из тарелок в руки. Да приберись там, отец вернулся. Теперь это не только твоя комната.
«Да блядь», раздраженно подумал я, запоздало вспомнив, что комнату теперь придется делить. Больше места в маленькой двушке не было: в другой комнате жили дед с бабуленцией. Попятившись, я и правда вышел из кухни, но притаился за углом, чтобы слышать весь разговор.
Куда вы деньги девали, которые я Вадьке присылал?
На Вадьку
Поэтому он ходит в моей старой куртке?! в его голосе звенела ярость. Я вжался в стену, надеясь, что меня не было слышно. И в подранных рубашках? Поэтому, мам? Я тебя спрашиваю!
Бабуленция молчала. Только дверца холодильника захлопнулась с тихим скрипом. Послышалось, как ножки табуретки проехались по кафельному полу. Она всхлипнула, но шагов по-прежнему не было слышно. Значит, отец не ринулся ее успокаивать. Я крепче вцепился в тарелку с винегретом, будто боясь выронить, и на мгновение даже забыл, как дышать.
Мы открыли вторую автомойку, в голосе бабуленции слышались слезы. Прогорели. Дед долги отдает, деваться-то некуда. И так воспитываем Как можем, Игорь, как можем! По твоей-то вине! Надо ж было, в шестнадцать лет