Слышу, я отправил в рот полную ложку гречневой каши. Только сдалась она мне, биология эта ваша.
Эвона как! хмыкнул дед. Ничего-то ему наше не сдалось, Юльк, посмотри
Бабуленция склонила голову к плечу.
Все сдалось, Саш, она поставила перед дедом рюмку, хотя недавно еще выдирала с дракой бутылку из рук. Давай, выпей и расслабься, не лезь к пацаненку.
В бутылке водка сразу забулькала: ее оставалось немного, а когда дед начал наливать ее в стопку, то от горлышка ко дну сразу пошли мелкие пузырьки. Я активнее начал уминать курицу с чесноком, заедая ее винегретом. Потянулся было, чтобы взять прямо из общей тарелки, но дед хлопнул по рукам.
Себе положи сначала! Куда в общую!
Сам-то ешь! вскинулся я, но не успел договорить: металлическая ложка больно прилетела мне по губам, разбив верхнюю изнутри. Во рту сразу почувствовалась кровь, и я быстро слизал ее языком. Винегрет расхотелось, но я все равно положил себе пару ложек на тарелку разве что из уважения к бабуленции, она ведь старалась.
Старалась, но даже не заступилась.
Дальше я ел молча. Дед намахнул сначала одну рюмку, потом вторую, за ней еще несколько, и его взгляд заблестел. Пора было ретироваться.
Я погуляю, сообщил я бабуленции на ухо. Вернусь, когда уснет.
Стемнело, Вадька, почти восемь уже, прошептала она, вцепившись в мою толстовку.
На связи буду, я вырвал ткань из ее пальцев. Не трогай.
Она не стала спорить. Бабуленция никогда не спорила ни со мной, ни с дедом, ни с батей, пока он еще жил с нами. Она существовала, как фикус никому не мешала, никого не колола и даже особо прихотливой в заботе не была.
Октябрь в Москве не радовал теплом: я уже носил осеннюю куртку, а бабуленция заставляла меня кутаться в шарф, но сейчас я его принципиально оставил дома. Я натянул старую отцовскую демисезонку больше меня размера на два, застегнулся под самый подбородок и накинул на голову черный капюшон от толстовки. Давно не стриженные и уже отросшие кудряшки упали на глаза, доставая почти до носа. Но я видел все, пусть и через завесу волос.
Подъезд встретил меня сыростью и запахом табака опять сосед сверху смолил свои самокрутки на лестничном пролете между третьим и четвертым. По всему подъезду висели таблички «Курение запрещено, штраф 1500 рублей» и сноска на законодательство, которую я так ни разу и не прочитал. Решив, что все равно все спихнут на соседа, я подошел к подъездному деревянному окну с облупившейся краской и распахнул его. Мы жили на втором этаже, почти над подъездным козырьком, и с улицы меня б никто толком не разглядел.
Помятая пачка LM, стащенная у деда из рабочей куртки, потеплела в кармане. Я вытащил ее аккуратно, даже не зная, сколько там лежит сигарет, и сердце радостно затрепетало, когда я открыл ее почти полная! Достав одну, я нашел в другом кармане коробок спичек с кухни.
«От тебя пахнет сигаретами!» говорила бабуленция.
«Тебе мерещится, уверял я ее с каменным лицом. Это дедовский пуховик провонял, че заливаешь-то?»
Не знаю, верила бабуленция мне или нет, но почти сразу отставала, уходя в комнату вместе со своими дурацкими вопросами.
Чиркнув спичкой, я быстро поднес тонкое древко к сигарете, и кончик той опалился пламенем. Первая затяжка вызвала уже привычный, раздиравший легкие кашель, но я даже внимания не обратил. Придержался за косяк, откашлялся и сплюнул слюну прямо на подоконник. На облупившейся краске сразу расползлось пятно.
Бляха, хмыкнул я, а потом рассмеялся и сплюнул еще раз, попав точно рядышком.
Сигарета тлела в пальцах, и я снова затянулся, воровато оглядываясь. Но в подъезде стояла тишина такая, будто все соседи вымерли, и даже телевизор противной бабки из сорок пятой не работал. Лампочка, почти перегоревшая, мигала на нашей лестничной клетке, и свет исходил только с третьего этажа. Я стоял между, затягиваясь сигаретой в очередной раз, и только после пары тяжек сподобился открыть форточку. Весь подъезд уже провонял. Докурив, я подошел к табличке с надписью про штраф в полторы тыщи и затушил сигарету прям об нее. Файлик, в котором она висела, тут же оплавился, и к вони от сигарет добавился противных запах сожженного пластика.
Так им, суки, довольно растянув улыбку на все лицо, выпалил я. Делаю, что хочу.
Раздался щелчок открываемой квартиры судя по звукам, этаже на пятом. Я быстро ломанулся вниз, перепрыгивая через ступеньку и шурша объемным, старым отцовским пуховиком.
Опять навоняли, ироды! услышал я восклицание, но даже и не думал останавливаться, толкая со всей дури тяжеленную подъездную дверь и выскакивая на октябрьский воздух.
Я жил в Северном Чертаново. Так себе райончик, пусть и был построен в СССР как образцово-показательный. Старые дома в третьем десятилетии двадцать первого века казались совсем угрюмыми, дряхлые оконные рамы скрипели, когда разевали пасти навстречу свежему воздуху. Наш девятиэтажный дом ничем не отличался от сотни других: он был таким же громоздким, нависавшим над головой и почти заслонявшим небо, если смотреть вверх. Монументальная старина, которая уже обрыдла всем. Но куда бежать?
Подъезд за мной захлопнулся, а на улице уже и правда смеркалось. Небо затягивалось темным, вечерело, и вдалеке на горизонте растягивался закат. В сравнении с утром значительно похолодало, и я поежился. Под объемной курткой побежали мурашки, и даже толстовка не спасала. Капюшон от толстовки не спасал уши от пробивного, забирающегося под кожу ветра. Я пару раз клацнул зубами, а потом усилием воли заставил себя перестать дрожать. Но мурашки на коже не унимались и добрались уже до тощих коленок, спрятанных за тканью черных джинсов.
Я побрел прочь от дома по узкой тропинке, ведущей прямо к детской площадке. Ее не красили, казалось, тыщу лет: голубая и зеленая краски облупились, дерево качель прогнило, а металл скрипел, когда дети раскачивались сильнее отметки «еле-еле». Сейчас она пустовала в восемь вечера приличные дети чистили зубы и готовились ко сну. Я прошлепал кроссовками по влажному песку, чувствуя, как сквозь ткань внутрь попадают мелкие песчинки, и плюхнулся на качель. Она жалобно скрипнула подо мной, и задницей я ощутил влажность дерева. Недавно, видать, закончился дождь.
Царитов! услышал я.
Голос Валюхи я б узнал из тысячи других подростковых блеяний. Уже сломавшийся, возмужавший и зычный: все Чертаново знало, что Валька Глухарев вышел гулять. Я отбил ему пять, когда он подошел, а тот, в свою очередь, приобнял меня за плечо, хлопнув по спине.
Ну че за телячьи нежности, я отпихнул его, но все равно рассмеялся.
Он плюхнулся на соседнюю качель и оттолкнулся ногами от песка.
Отвали, Валька вытащил из кармана пачку Петра и достал одну.
Спалят, я воровато огляделся, рискуешь, Валюха, дома запрут. Как тебя потом вызволять? По пожарке, что ли? Я так в прошлый раз куртку подрал, когда Генку доставали.
Не ссы.
Дым от Валькиной сигареты тут же попал мне в нос, и я чихнул, поморщившись. Свое оно не пахнет, а вот сигареты товарища воняли так, что и у края детской площадки наверняка запашок чувствовался. Валюха курил демонстративно, откровенно, словно желая всему миру рассказать, что он отцовские дешманские сигареты с подоконника спер и внезапно повзрослел. Я наблюдал за ним искоса, а потом не удержался и тоже достал свои LM из кармана.
Тоже решил рискнуть?
А хули нет? хмыкнул я и подкурил.
Окончательно стемнело, и теперь в ночном мраке мелькали только огоньки от сигарет. Я с трудом мог разглядеть Валькино лицо и его светлые, густые волосы. За глаза старшие его Есениным прозвали за шальную натуру, золотистые вихры и способность красиво болтать с девчонками на подростковых свиданках. Для меня он все равно оставался нелепым Валюхой, которого я знал с самого детства, мы выросли в одном дворе, а теперь учились в одном классе. Только Глухарев был на год старше: остался на второй год за неуспеваемость по геометрии.