Да я опять начала Ваволя, будто пытаясь оправдаться, а потом до неё дошло. Ох, родненький!
Вскочив, она устремилась к Вояте. Он подскочил с перепугу, а Ваволя с налёту бросилась ему на грудь, продолжая причитать:
Избавил ты нас от беды! Век бога молить и я, и Павша. Избавил деточка моя бедная Окрестил Стало быть, она теперь у Бога?
Ваволя подняла веснушчатое лицо, и, хотя на щеках блестели следы слёз, светло-голубые её глаза уже смотрели с чистой, почти детской радостью. Баба она была молодая, лет двадцати пяти, довольно бестолковая и безалаберная, как определил любящий во всём порядок Воята, но не вредная.
Теперь у Бога, подтвердил он, снимая руки Ваволи со своей груди. Бог-то не отвергнет душу невинную. Ей только путь указать надобно было.
Но с чего она плакать начала? не отходя далеко, Ваволя взглянула ему в лицо. Теперь ей казалось, что Воята должен и это знать. Не в первый же раз И у меня, и у Ярышихи, и у кого только детки не помирали. Но чтобы вот так плакало Бабка Варсава рассказывала, случалось у них такое раз или два. При отце Горгонии такого не было!
Ладно уж, молчи! Баба Параскева нахмурилась. Наладится всё. Ты знай на Бога надейся, а судить, что да отчего, не нашего ума дело.
Так ты рубаху-то! Воята снова показал оборванный подол. Я для тебя оторвал, а мне матушка шила.
Я сделаю! Ваволя всплеснула руками. У меня с той осени ещё лежит хороший холст, белёный! Локтей десять она смерила Вояту взглядом, или двенадцать даже есть, тебе хватит. Сошью, принесу.
Нет уж, ты лучше холст принеси, поправила её баба Параскева. А я сама сошью. Не то пойдёт разговор только нам тут не хватало с Павшей твоим объясняться.
Ваволя удивилась, потом сообразила и прыснула от смущения и смеха, зажав рот кулаком. Метнула на Вояту вороватый взгляд, потом попыталась придать выражение добродетели своим подвижным чертам, но получилось плохо.
Да я ж
Ты лучше расскажи, как тебя мужским именем окрестили? ухмыльнулся Воята, чтобы уйти от неловкого поворота. Женские, что ли, в тот день все вышли, до тебя разобрали?
Ваволя засмеялась и отошла к прежнему месту на лавке. Баба Параскева тоже усмехнулась:
Да отец Ерон, что прежде отца Македона у нас пел, слеповат был да и забывчив. Принесут ему младенца крестить, он откроет Месяцеслов, увидит, на сей день чья память, имя по виду женское тем и нарекает. Были у нас тут девки и Мина, и Сила, и Зосима. Есть баба Акила, да эта вот, она кивнула на соседку, по-писаному Вавила, а говорят у нас Ваволя. Есть одна молодка Пергия. Это отец Ерон в Месяцеслов глянул, там написано: святого мученика Феодора, в Пергии Памфлийской. А он прочел: святых мучеников Феодора, Пергии. Думал, Пергия имя такое. Ну и нарёк. Что поделать, второй раз не покрестишь. Так и живут.
Может, оттого я такая несчастная начала было Ваволя, но бойкий взгляд, тайком брошенный на Вояту, выдавал мысли не столь уж печальные.
Да ладно, не жалуйся! Баба Параскева слегка махнула в её сторону рукой. Бог всё слышит как о себе говоришь, то и получишь. Думай лучше, сколько есть баб куда хуже тебя у какой дети все до одного перемёрли, какая сама из одной хвори в другую только и перебирается Етропию помнишь? Всю жизнь за детьми ходила, муж её гулял с кем ни попадя, а она пятнадцать лет его мать неходячую на себе тащила. А стала помирать из детей никто проститься не пришёл. Вот у кого несчастье.
Ну ладно, всякие страсти рассказывать. Воята нахмурился. Ты мне скажи лучше выходит, у того отца Ерона, да? Был Месяцеслов?
Месяцеслов в Евангелии, в той же книге.
В той же? А других, стало быть, и не было? Сто лет по одному Евангелию здесь у вас служат?
Нет, отчего же. У отца Македона Апостол[7] был Старинный, от самой древности, болгарского письма, припомнила баба Параскева. А у отца Ерона вроде была Псалтирь, только не помню, чтобы он читал с неё.
Вот так богатство! Куда же всё делось?
Баба Параскева и Ваволя переглянулись
* * *
Епископ Мартирий послал Вояту в Сумежье, чтобы хоть отчасти восполнить нехватку церковных людей. Однако, прибыв на место, Воята обнаружил, что отец Касьян вовсе ему не рад.
К чему мне тут чтец, когда читать нечего! сказал он боярину, когда тот подвёл к нему Вояту. Одно Евангелие у меня, в нём Месяцеслов. Псалтири и то нет. Был бы хоть дьякон, а лучше иерей, поставил бы его владыка в Марогощи к Николе был бы толк. Да книг бы прислал. А свечи тут есть кому зажигать и без ваших молодцев.
Иереев у владыки нету для вас. Вы бы прислали кого, он бы и поставил, коли человек достойный.
А где их возьмёшь, достойных? Чернознаи[8] да шиликуны[9] всякие водились тут, да я их повывел. Во всей волости грамоте разумеет один Трофимка твой!
Трофимку не отдам, самому нужен! засмеялся Нежата Нездинич. Вот, Воята у вас обживётся, а как выйдут года владыка его и рукоположит. Береги его, батюшка.
Береги! Мне ж его теперь кормить с десятины, а что с него толку?
Я псалмы на память петь могу, вставил Воята. Молитвы знаю.
Быстро выяснилось, что и порядок службы Воята знает лучше батюшки, но хватило ума это скрыть. Однако отец Касьян посматривал на нового помощника с недоверием, будто подозревал в неких тайных враждебных замыслах. И это смущало Вояту. После той драки на торгу архи-епископ ещё дважды говорил с ним. Наставлял, ободрял Мол, отец Касьян теперь по просьбе жителей от Николы в Марогощах переводится на волостной погост к Власию, да сам он только два года Писанию обучался, а в волости будет один поп на два прихода, и те два прихода на девять погостов Дело-то вполне обычное для дальних погостов, но у Вояты осталось впечатление, будто владыка Мартирий хотел сказать что-то ещё. Призывал к осторожности дескать, место дальнее, глухое, церкви там бедны, а старые обычаи сильны, от болванного поклонения народ отошёл недалеко
Как недалеко, Воята увидел в первые же дни. Власьева церковь была не то что новгородские белокаменные: обычный сруб под крышей из дранки, спереди крыльцо и сени, алтарь в такой же срубной пристройке позади. На длинном крыльце висело железное било, в которое ему теперь предстояло колотить дважды в день, созывая сумежан на пение[10]. Вместо нижней ступени перед крыльцом лежало несколько больших камней, и Воята поначалу не обратил на них внимания, но баба Параскева, когда водила его по Погостищу и показывала, где что, рассказала: это камни не простые. Когда-то, при Ольге ещё, на мысу стояло поганское мольбище, а в нём был каменный болван, именем Велес. И будто бы сама княгиня повелела его разбить на части, и сто лет обломки лежали. А потом, когда при князе Владимире Ярославиче в Сумежье поставили церковь, части того болвана сделали ступенями. Всё было правильно, однако Воята с содроганием в первые дни наступал на остатки разбитого идола, когда входил в церковь и выходил. Вглядывался, стараясь разглядеть какие-то признаки бесовской породы, но того, как видно, положили «лицом» в землю.
Внутри Власьева церковь тоже не могла соперничать с новгородскими: икон совсем мало, оклады старого серебра, стены простые бревенчатые, ни росписи, ни, конечно, мрамора. Алтарная занавесь, покровы и одеяния служителей были бедны и весьма стары. Только тябло[11], трудами местных умельцев украшенное резьбой в виде солнечных колёс, плетёнок, ростков и цветков, не выглядело так уж убого. Но и то в резьбе столпов Вояте поначалу мерещились идольские лица. А всмотришься просто угловатые узлы плетёнки.
Воята думал, что местный священник сам озабочен остатками поганских обычаев и обрадуется грамотному человеку, выросшему близ епископского престола. Но очень быстро понял: отец Касьян предпочёл бы, чтобы он там и оставался. Местный уроженец, он не хотел здесь чужих людей, если не посягающих на его власть, то к ней причастных. Не доверял чужаку.