Другого мужчину это могло бы свести с ума. Но я больше двадцати лет посвятил тому, чтобы примириться с беспросветным пространством между тем, что не желаешь принимать за правду, и тем, что совершенно точно есть ложь.
Вот, например, когда-то у меня был брат.
Даже теперь я мог воссоздать в памяти запах задутых днерожденных свечей, грубый хлопок маминого платья, туго обтягивающего её живот. Именно в тот день она сказала, что растит для меня друга.
Я был ребёнком, и эта мысль мне так понравилась, что я пытался выращивать других друзей, чтобы нам с братиком никогда не было одиноко. Я высаживал кроссовки, книгу и свисток. Со временем, я полагал, они станут воином, сказителем и музыкантом.
Когда братик родился, мама учила меня, как поддерживать его голову, когда я брал его на руки. Меня восхищала тёплая тяжесть этой головки, завитки волос, словно выгравированные по ней. Брат пах молоком и пылью.
Теперь он твой, проговорила мама своим мягким голосом, похожим на розовые лепестки.
В тот день я вырос, стал выше. Или возможно, выросла сама моя душа, пытаясь создать как можно больше пространства, чтобы вместить в себя брата.
Расти вместе было бесконечным приключением. Были квесты в лесу, игры в пиратов, прятки, когда наш отец делал вид, что не видит нас под кроватью. Однажды на день рождения мама подарила мне книгу сказок. Именно тогда я впервые узнал о порогах, особых местах, где мир смертных истончался, переходя в царство фейри. Пороги могли выглядеть как угодно дверь в покрытом граффити переулке, тёмная тень под яблоней. Или самая обыкновенная кладовка.
Я таскал с собой эту книгу повсюду. Иногда даже прятался в большом кедровом шкафу в конце коридора, чтобы почитать её. Мне нравилось присаживаться на корточки на тёплой древесине, с фонариком на коленях, и рукава шуб располагались у меня на плечах, словно ручные птицы. А больше всего мне нравилось находить то, что было потеряно и могло быть найдено в недрах шкафа. Шляпы, которые кто-то клал не туда, пенсы, левые перчатки, случайный ключ.
Я там тоже кое-что потерял, хотя так и не сумел понять, что именно.
Однажды, когда мне было семь, я увидел, что двери шкафа кто-то оставил распахнутыми. Я позвал брата, полагая, что он внутри, дожидается меня. Он частенько залезал в шкаф и садился у моих ног, пока я читал ему сказки в свете фонарика. Нам нравилось представлять себе, что гладкая стена шкафа это потайная дверь к фейри.
Я звал его снова и снова. Наконец я пошёл в кухню и спросил маму, куда же он делся.
Она обескураженно заморгала.
Милый, о чём ты? У тебя же нет братика.
Поначалу я ей не поверил. Я искал его одежду, его игрушки. Искал отпечатки его грязных ладошек на стене, когда он влез в банку с вареньем. Искал насечку на дверном косяке, оставленную там, когда он умолял посмотреть, сильно ли он вырос. Всё исчезло. И у меня не осталось выбора, кроме как поверить матери. И теперь, хотя годы сгладили воспоминания, в некоторые дни я не могу решить это правда, которую я не могу принять, или ложь, которую не могу отпустить?
Отсутствие моего брата, настоящего или воображаемого, жило внутри меня. Из-за него я стал буквально одержим поисками доказательств существования невозможного. Я окутывал этот поиск полуреспектабельностью сравнительной мифологии и фольклора, но нужда всё так же гнала меня.
До Индиго я был потерян в этом поиске, сокрытый в собственных мыслях. Но она увидела что-то во мне. Нечто такое, что превратило её поцелуй в нож, вырезавший меня из плена тьмы.
В сказках поцелуй отмечает порог: между проклятием и исцелением лежит поцелуй. Но не все поцелуи исцеляют; некоторые убивают. Порог, в конце концов, ведёт в обе стороны. Я не думал об этом, когда Индиго повела меня к себе под светом люстр её парижского отеля. Тогда я лишь хотел пленить её смех под стеклом. И тогда я не различал, что он был полон зловещего торжества.
Индиго отстранилась, прерывая наш поцелуй, и откинулась на спинку стула. И снова в наше пространство вторгся сверкающий мир бара Кастеньяда. Теперь всё в этом месте раздражало органы чувств, от электронной музыки в стиле лаундж до смутного запаха сигарет и одеколона.
Индиго поднялась, чтобы уйти, и я уже приготовился к тому, что меня покинут. Она полезла в миниатюрную чёрную сумочку и достала единственный ключ.
Пойдёмте со мной, проговорила она.
Как будто я мог поступить иначе.
Я последовал за ней, минуя сияющий бар, бархатные стулья, сверкающие над головой люстры, прошёл в холл отеля. Здесь было прохладно и пусто. Кругом только сводчатые потолки и молочный мрамор, резко контрастирующий с ярко-алым парчовым ковром, расстилавшимся по полу кровавым следом. Индиго повела меня к лестнице из золота и железа, а потом в отдельный холл, где стоял, сцепив руки, швейцар в красном пиджаке.
На этот раз я справлюсь сама, сказала Индиго.
Светлокожий швейцар вскинул голову. Нажал единственную кнопку, и открылся частный лифт, искусно замаскированный под высокую потрескавшуюся картину, на которой была изображена дриада Дафна, пойманная в процессе превращения в лавровое дерево.
Как только мы оказались наедине, Индиго приблизилась. Она была высокой, и всё же ей пришлось поднять голову, чтобы встретиться со мной взглядом. Она положила ладонь мне на ремень и спросила:
Вы знаете историю Эроса и Психеи?
Лифт начал подниматься, как и её пальцы.
Да, ответил я, и её пальцы замерли. Она хотела, чтобы я рассказал эту историю, что я и сделал. Бог любви полюбил Психею, смертную принцессу, чья красота могла сравниться с красотой самой Афродиты. Он украл её, унёс сладким ветром, укутал во тьму и перенёс к себе во дворец.
Я коснулся руки Индиго. Её кожа была горячей, словно отглаженный шёлк. Проведя большим пальцем к запястью, я нащупал пульс. Спокойный, ровный.
Эрос заставил её поклясться, что она никогда не посмотрит на него. Складывая крылья, он приходил к Психее ночью, и каждую полночь они познавали друг друга, проговорил я, беря Индиго за руку и целуя её запястье. Но Психея нарушила своё обещание. Посмотрела на Эроса, когда он спал, и за это предательство он покинул её.
А что потом? спросила Индиго.
Потом Психее пришлось доказать, что она сумеет найти его, сказал я. Чтобы снова быть с ним, она переживала беду за бедой.
Шёлковое платье Индиго тёрлось о дешёвую ткань моего блейзера. Её синтетический яблочный аромат омывал меня. Я забыл о лифте, пока он не издал тихий звон, открывая двери в широкий вестибюль. Панорамные окна пентхауса Индиго обнажали украшенный драгоценностями огней Париж. В стороне белая лестница поднималась спиралью, ведя в роскошные верхние апартаменты. На основном уровне элегантную строгую комнату украшали старинные крылатые кресла, золочёные зеркала и одна-единственная белая кушетка.
Итак, вы знаете историю в теории, сказала Индиго, положив ладонь мне на грудь и толкнув в фойе. Но не на практике.
Я потянулся к ней. Она отстранилась, развязала шёлковый пояс и протянула мне. Изогнула бровь и посмотрела на пол. Медленно я опустился на колени у её ног.
Мы могли бы поиграть в богов, проговорила она. Что скажете поиграете со мной?
Играть, поклоняться, следовать за ней. Мне было всё едино, и я кивнул. Она завязала мне глаза своим шёлковым поясом, всё ещё хранящим тепло её кожи.
Её губы вскользь коснулись моих.
Не смотрите.
Индиго подняла меня, и спотыкаясь я последовал за ней. Пол подо мной менялся, от гладкой дубовой доски к дорогому шерстяному ковру. Несколько мгновений спустя Индиго потянула меня за запястье, и я упал спиной на подушки кушетки. Зашелестел шёлк. Её тёплые ноги оказались по обе стороны от моих бёдер.