Другой её рассказ не вызывал доверия, вернее, все считали, что бабушка Евдокия что-то путает. Как-то раз, увидев портрет Надежды Константиновны Крупской, сделанный в ее молодые годы, она заявила, что знает эту даму. Якобы, в Уфе дама приходила в ее ателье заказывать блузку и переделывать платье-амазонку для верховой езды. Крупская и платье-амазонка не может быть! В нашем тогдашнем представлении жена вождя занималась все время революцией, а верховая езда это развлечение для праздных барышень!
Уже в перестроечные годы, когда начали писать всякие подробности о жизни наших вождей, о том, что ничто человеческое им было более чем не чуждо, в одном толстом журнале мне попались воспоминания некоего бывшего купца. Он описывал, как Ленин (тогда еще Ульянов), проживая в такой-то период в Уфе, захаживал в его лавку канцелярских товаров покупать писчую бумагу такого-то сорта и в таком-то количестве.
Время воспоминаний купца и прабабки совпадало. Как знать, может, действительно, покупал Ильич в лавке бумагу, писал на ней свои работы «Шаг вперед, два шага назад» или «Что делать?», или произведение с непонятным тяжелым названием «Материализм и эмпириокритицизм». А потом, обсудив с товарищами по партийной ячейке вопросы, связанные с созданием газеты «Искра», они с Надеждой Константиновной, тогда еще Надюшей, одетой в ловко сидящую амазонку, отправлялись на прогулки верхом.
Как бы там ни было у вождей пролетариата, а Евдокия сумела своим трудом обеспечить себе и сыну достойную жизнь и дать ему образование. К сожалению, в жизни не всё зависит от нас самих.
В начале двадцатого века мода отменила дамские корсеты, сделав одежду для женщин свободной. К этому можно было приспособиться. Но далее советская власть покончила с выкройками из Парижа, причем, с прямо противоположным для понятия «свобода» эффектом: Евдокия лишилась своего ателье. В дальнейшем она постоянно жила с семьей единственного и любимого сына Пети, разделяя со всеми лишения и трудности, заданные судьбой.
Она никогда не ворчала, не впадала в истеричное отчаяние с обмороками и головными болями, никогда ни с кем не ругалась. Она была человеком замкнутым и о себе почти ничего не рассказывала. Собственно, при советской власти рассказы о том, как в прежние времена помещица помогла сироте, стали неуместны. Приветствовались сюжеты про патологически злобную помещицу Салтычиху, до смерти мучившую своих крестьян. Или из классики о другой помещице, властной самодурке, заставившей из вредности утопить бедную собачку Муму.
С женой сына у Евдокии не было теплых отношений, она не одобрила его выбор: «Женился на мужичке!», ворчала бывшая крестьянская девочка, недовольная тем, что её невестка Домна не имела «благородных» корней. Но их отношения всегда были вежливыми и уважительными, Евдокия сумела оценить трудолюбие и терпение невестки.
Да, Домна Георгиевна Гусева была типичной представительницей русской разночинной интеллигенции. Она происходила из простой семьи, отец ее рано умер, и их с матерью содержал старший брат, который работал на фабрике. Домна училась в 1-ой городской гимназии Уфы, все годы была лучшей ученицей и окончила гимназию с золотой медалью. Это давало ей право выбрать по своему усмотрению учебное заведение для дальнейшего образования. Она хотела стать врачом. Но городская дума, финансировавшая для медалистки дальнейшую учебу, предоставила ей только учительское направление.
Домна Георгиевна никогда не жаловалась, но в её воспоминаниях всегда присутствовало сожаление, что её мечта стать врачом не осуществилась. Безусловным достоинством советской власти она считала то, что абсолютно каждый мог получить любое образование по своим потребностям и интеллектуальным возможностям.
Ну, вот ты же получила образование при царизме, значит, и тогда были какие-то возможности для способных детей, замечала иногда я.
Да, я получила образование, но мне хотелось стать врачом, непременно отвечала она.
Ты, девочка из бедной семьи, а училась в хорошей гимназии, значит, кого-то принимали и по способностям.
В гимназию меня приняли, да. Но трудно, как трудно учиться на чужой медный грошик
Комсомольск-на-Амуре
Строительство города Комсомольск-на-Амуре началось в тридцатые годы в соответствии с государственной стратегией осваивания и заселения Дальнего Востока. Не стоит сразу говорить о каторжном труде советских заключенных. Основу города закладывали не они. И в процентном отношении они были здесь не столь многочисленны. Комсомольск с самого начала планировался именно как город, имеющий важное для страны промышленное и географическое значение. Многое делалось, чтобы привлечь туда специалистов, и чтобы люди ехали в далёкий край добровольно. Первопроходцами в тайге были именно комсомольцы, а также вольнонаёмные строители, прибывшие сюда на берег Амура по оргнабору на год раньше всех остальных.
Зачем на Дальний Восток поехал по призыву Петр Григорьевич Ахмылин, оставив жену с тремя детьми (полтора, пять и двенадцать лет), а также мать «иждивенку», как тогда называли тех, кому советская власть не считала нужным платить пенсию? На этот счет есть две версии, обе высказанные гораздо позднее того, когда все это случилось.
Первая версия от Домны Георгиевны:
«Он хотел просто сбежать от нас. На Дальнем Востоке он побывал до этого дважды. В первую мировую войну он служил там офицером, а в Гражданскую воевал на стороне красных. Он много знал об этом крае, ему там нравилось. А тут такая возможность, как государственный призыв, он взял, да и уехал».
Возможно, что-то и так. Отношения Домны Георгиевны и Петра Григорьевича были сложными, и в них прослеживается отпечаток времени. Идеи о свободе, о равенстве женщин и мужчин, о материалистической значимости человека на фоне природы, дарвинизм, атеизм все это влияло и своеобразно преломлялось в бурной незаурядной натуре Петра Григорьевича. Бабушкины объяснения его поступка, навеянные скорее обидами, имеют слабые места. Спрашивается, а зачем он их все-таки вызвал к себе на Дальний Восток? Что бы ему там не радоваться свободе от семейных уз?
Есть и другая версия его старшей дочери Анны (моей мамы):
«Я училась в младших классах школы, мы жили в Уфе. Было очень тяжело, постоянный голод. Мои родители переехали в село, где мать учительствовала, а отца назначили председателем сельсовета. Начал он со свойственным ему энтузиазмом, но быстро осознал, что это не его. Его, человека склонного больше к собственной инициативе, чем к строгой дисциплине, многие обязанности тяготили. Он не был членом партии, но был обязан выполнять соответствующие его должности предписания, связанные, как правило, с какими-то принудительно-насильственными мерами. Я помню, как в нашем селе закрывали церковь. Собралось много народа, все стояли и с деревенским любопытством смотрели, как два человека, приехавших из города, грузили на телегу церковное имущество. Конечно, отец как председатель сельсовета присутствовал при этом и чем-то руководил. Он, как многие, кто в те годы изучал в университете естественные науки, был атеистом. Но даже он, сам, не ходивший в церковь, ужаснулся неожиданному святотатству иных сельчан, начавших выбрасывать иконы из своих домов. Он громко прикрикнул на мальчишек, которые, похватав крупные иконы, стали съезжать на них, как на досках, со снежной горки. (Прости, Господи, люди твоя! Сами не ведают, что творят.)
В это время по стране в деревнях шла коллективизация и массовое раскулачивание. Людей выгоняли из своих домов и отправляли целыми семьями в Сибирь. Очевидно, отец хорошо знал, что все это неотвратимо приближается к нашему селу. Но уж в этом-то он участвовать никак не мог! Бросил свой сельсовет и подался на Дальний Восток. Уехал он действительно неожиданно, ничего толком не объяснив. Коллективизация началась меньше, чем через месяц после его непонятного отъезда. Летом он прислал вызов нам».