Наступил день праздника. Вся людская масса собралась около главной площади, украсившейся новым, невиданным до сей поры в Энейском королевстве сооружением. В чем же суть праздника покамест не раскрывалось, как и то, как он зовется. Но название дали тут же: в честь сооружения. Итак, праздник прозвали «Эшафотом».
Стоял нестерпимо жаркий день; около эшафота, на солнце, стояла влажная, потная чернь. Палило столь сильно, что, казалось, кипятилась кровь. Всякий норовил оказаться под тенью, всякий не давал этого другому; потихоньку затевались ссоры. Гул не затихал ни на секунду. Имена чьих-то женщин, брань какого-то мужчины, плач ребенка, какието стоны, крики, «справедливость восторжествует», все это, мешаясь в единый поток, звенело в ушах. Какой-то дурман овладевал толпой. Одновременно ощущая деревянный помост под ногами, человек мог думать о песке морской волны и чувствовать свое кровное родство с насекомым из семейства летучих хаглид. По самым разным обстоятельствам погибали люди; один, мучимый невыносимой болью и кувыркаясь в обжигающем песке, вдруг открыл некое таинство: вероятно, этот человек сумел угадать эту историю.
И его затоптала толпа.
Иных мучила скука, посему масса очень скоро закипела разнообразием предполагаемых трактовок сути предстоящего праздника. Люди не расходились, дабы выразить свое недовольство. Образовывались кружки, в центре кружков над толпой возвышались люди. Семь скопищ слушали своих ораторов и проклинали других. Рубашки прилипали к коже, без внимания текла кровь Один дурень нашел где-то огромный камень и швырнул им в свою «цель». Парень упал замертво. Вслед за тем провели к эшафоту интеллигенцию в кандалах. Народ заметно приутих и глядел. Мало что было ясно из их глаз.
На сооружение совершенно незаметно забрался король и со всех сторон хлынула охрана. Собравшиеся были окружены двойным оцеплением; с десяток солдат сбежались на помост. Однако толпа не думала успокаиваться.
Довольно жалкий вид являли собой заключенные. С ними долго о чемто толковал Йан. Все они стояли почти голышом и мало походили на тех гордых людей, каких их знали прежде. Некоторые пытались смеяться; кто-то кусал изодранные пальцы.
Всем было не по себе.
Вдруг король, сопровождаемый охраной, покинул эшафот. Нельзя было, впрочем, сказать, чтоб кто думал его трогать.
Вслед за тем, собравшись с духом, кто-то в кандалах прокричал: «сволочи!» Солдаты, бывшие на помосте, резко дернулись. «Сволочи! Твари тупоголовые, вам не стыдно на свет являться?! Праздник?! Вы пришли на этот праздник, а достойны ли вы его? Достойны ли вы, чтобы вам, стадом, управляло его величество?! Нет! Тысячу раз нет!!» Военные неспешно оттесняли кандальных к краю. Те же поочередно покрикивали в толпу примерно одно и то же.
Возбужденная сыпавшимися с помоста оскорблениями чернь свирепела. Ей рассказывали об ее низости, порочности, ее проклинали, называли жалкой, смешивали с грязью, в нее плевались, и все это, попадая в эту гущу, давало страшный отклик. Там, на возвышении, благословлялось то, что они отрицали и презирали, хоть и смутно помнили за что. И там, на возвышении, в данный момент сосредоточилось то, что они ненавидели всей душой, к чему питали неизъяснимую злобу, что готовы были убить, уничтожить. Это был единый организм, управляемый единым порывом.
Когда тот же самый, первый оратор, приближаясь, продолжал выкрикивать: «Вам выпало огромное счастье, радость, рассвет Понимаете?.. И вы неблагодарны?!», этот организм прижимался к сооружению, а вослед солдатня замыкала круг все более плотным кольцом. И вдруг, отчетливый, изменённый крик: «Что?!», вылетевший совершенно самостоятельно из глотки оратора, случайно и почти мгновенно. Он увидел, как его коллега раскинулся, подтверждая какое-то неясное подозрение, по всей толпе, и оратор обернулся назад в свой последний раз.
И тут вся интеллигенция, выдавленная с возвышения, шлепнулась об этот зловещий ураган, закружилась, разорванная на куски, оттасканная, в круговороте, печатаясь в руки, в одежду, в воздух. Словно морская волна, окончательно накрывающая утопающих, почти ухватившихся за спасение, заключенных раздавила людская масса и разбросала их волосы и пальцы по дощатому паркету, деревянным столбам и кирпичной стене. В несколько мгновений вся площадь была окрашена в кровавые брызги, в интеллигенцию.
Йан спокойно прошептал:
Праздник кончился, добрые люди.
Над эшафотом, вся в красных пятнах, красовалась надпись:
«восторжествует справедливость!»
Глава вторая
Вдалеке от города торопится, гоняет в нетерпении лошадей Человек. Путь его лежит уже недалеко; видно давно он в дороге и цель его близка Куда он спешит?
Уже ночь. Он скачет. В дрожании скорости ему чудится, как трясутся огоньки в дали, как их тихий, безмолвный свет волнуется, шумит Город словно пытается что-то сказать. О чем он говорит?
Шум отчетливый, явственный; странник почти у городских ворот Кого же зовет эта громада? Почему ждет, надеется и тихо отчаивается?.. Он наполовину известен Он, волнующий, могущественный, жданный, Кель Дельвинг Но имя конечно ни о чем не говорит.
Он тот самый предок.
Но это неважно
Как же его узнать? Это невозможно.
Никто не знает его сполна.
Никто не может понять его.
Но он то, что все мы, не то чтобы знаем, но чувствуем, смутно догадываемся, постигаем О добродетели.
Он и есть сама добродетель.
Взгляд его, когда он, въехавши в город, впервые бросил его в знакомую картину, остановился на плакате. «Справедливость восторжествует» висело, чуть колеблясь, на здании. «Что-то не так» Он обошел, дошел до крыльца.
Это был трактир.
Внутри, в наполненном желтоватым светом солнца помещении, летала только пыль и не было посетителей.
Попросив выпить, он заговорил с трактирщиком:
А что, братец, жизнь как? Что-то посетителей у тебя
Жизнь никак. Посетители не остались.
То есть, как это?
А вот так, будто бы не знаете.
Он промолчал. Вновь в душе шевельнулась непонятная тоска, но все еще без отчета.
Вдруг встрепенулся, как бы все поняв:
А я, братец, только вернулся; но: да, все знаю. Потому и вернулся.
Помочь, что-ли?
А как тут поможешь? Впрочем, король у нас все еще есть, просто другой, новый.
А к черту их, королей этих
Как? Как это к черту?.. удивленно спросил посетитель. Затем, повысив голос и цепляя случайно рукоятку меча, серьезно проговорил:
Вы хоть понимаете с кем разговаривайте, сударь? Я, я если вам вдруг неизвестно, я Кель Дельвинг. И попрошу вас, уважаемый, не забываться из-за моей добро
А то?
Как это: а то? А то
Да Пусть его, а то! До меня и без вас очередь дойдет, уважаемый.
Последнее слово тяжко звякнуло в ушах; чья-то голова полетела по облеванному спиртными полу. Конечно, это был только сон «уважаемого».
Он встрепенулся; кругом была все та же мгла, впереди все также горели огоньки, а «желтоватого света солнца», как и помещения, не было.
Проснувшись, он увидел, что уже совсем недалеко.
Не умаляя скорости, проскакав заставу, он обошел несколько плакатов и, задумчивым взглядом впиваясь в улицы, прямой дорогой правил к дому своей возлюбленной. Его приняли, несмотря на позднее время. Потому ждали.
Спустя около семи минут, в роскошной гостиной, освещение которой было столь ярко, что в ней забывалось время суток, проистек разговор следующего содержания:
Неужели я слышу Келя Дельвинга? Право, мир удивителен Удивительно непостоянен.
На приличном расстоянии, на другом конце длинного стола, она сидела с прямой и ровной осанкой, совершенно непринужденно.
Он едва ли смотрел на нее.
Так и есть. И я ведь смотрю на все мне до боли знакомое Мне до сих пор оно так Однако здесь что-то не то, будто подделка какая-то, нереальность