Але! раздался из трубки родной голос.
Привет, дорогая! Как вы там! Догадайся, откуда я тебе звоню?
Откуда? раздражилась жена, не приглашенная в счастье.
Угадай.
Толик, ты ошалел! Сейчас все брошу и буду отгадывать!
И все равно не отгадаешь! Я звоню из он захихикал. Нет, все равно не поверишь!
Толик, говори уже.
Из «Метрополя»!
Какого «Метрополя»? не въехала жена.
Из того самого! Из гостиницы, что рядом с Кремлем!
Папа, папа, ты скоро приедешь? послышалось в трубке.
Скоро, мои дорогие, дайте трубку маме.
Дорогая, ты слышишь?
Слышу!
Нас поселили в президентский люкс! Представляешь! Передо мной и Большой театр, и Малый, и ЦУМ!
И ЦУМ! Сволочь ты, Толик! с чувством сказала жена. Я тут с детьми, одна, а ты из «Метрополя» на Кремль любуешься! Совести у тебя нет! Еще звонит и душу травит! бросила она трубку.
Не поверила! понял Толик и вздохнул.
Иван Данилович решил предварительно подготовить жену.
Чем занимаетесь? спросил он с подходом. Услышав в ответ сердитое сопение, решил улучшить жене настроение: Ты знаешь, где я сейчас!
И у тебя хватает наглости мне этот вопрос задавать?! услышал он рычанье из трубки. Уехал, бросил, а я тут надрывайся! жена набрала воздуха в грудь и рявкнула: Ремонтом! Ремонтом я занимаюсь! Тебя не дождалась, сама взялась! А вот где ты, я с удовольствием послушаю, прошипела она.
Умница моя! Приеду, помогу!
Да уж ты поможешь! От тебя такая помощь, что зашибись! Вот где ты сейчас?
Дорогая, я в Метрополе, гостиница такая рядом с Кремлем.
В гостинице?! Ты что, совсем с катушек слетел?! Я тут вся в мыле, а он с девками в гостинице развлекается!
С какими девками?! Когда я развлекался?! Ты что, с ума сошла! Что у тебя в голове?! Ты знаешь, кого я сопровождаю?! Я же Петра сопровождаю!
Ах ты там не один! Еще и с собутыльником! Ну, только вернись! Только вернись!.. Эй, ты чего мне тут накрасил! Я какой цвет говорила!
Ты о чем, что накрасил? кричал он уже неизвестно кому, так как жена швырнула трубку.
Толик понимающе глянул на Ивана Даниловича, но промолчал.
Они оба не знали, как долго продлится их счастье, и решили наслаждаться им в полной мере.
Увидев в холодильнике приготовленную для царя икру, проглотили слюну, но открывать банки не решились.
А вот выпить за здоровье царя из бара с разнообразными напитками с огромным удовольствием.
За Петра!
За Петра!
Глава 4. Петр наедине с собой
«Катеринушка, друг мой сердешный, здравствуй! Соскучился по тебе в этом новом времени сил больше нету! По тебе да по черту этому Алексашке вору и мошеннику. Тяжело мне, Катюша, тута, зело тяжело, что даже и письма тебе писать решил, токмо ведаю, что не получишь их.
Поперву, как я глаза открыл, в теле своем себя как в тесном платье чуял. Там оно нам без надобности, а тут на одну шкуру другая надета старым камзолом! Хотел подняться и не смог. Зело смешно стало от бессилья моего. Вспомнил, что губы надо растягивать и из нутра горлом звуки издавать. На смех мой зала эхом ответила. Голос свой не узнал. Псовым лаем он слышался, и было жутко.».
Долго писал царь. Многое накопилось, а доверить свои чувства мог только бумаге. Крик вырывался из души и застывал неровными буквами, словно слезы, замерзающие на морозе. Писал, как тело не слушалось его, как удивлялся, что в помещении было светло от стеклянных трубок, в которых не было огня. Как набежали в подвал люди и таращились на него, боясь подойти. Сетовал, что должного ему, царю, почтения не оказывали, как в былые времена. Делился, как вышел в свой город и стоял, привыкая к себе и к миру. Глаза его везде на стены с окнами натыкались: и не только на те, что у земли, а и на те, что на большой высоте, под облаками. Как будто был он в огромной комнате без потолка и чувствовал себя муравьем или иной ничтожной тварью.
«Не полюбилось то мне, по душе скажу, давили на меня громады сии. Зело тошно себя ничтожным видеть, когда я положением своим и ростом над всеми возвышаться привык. И вздумалось мне во дворце моем побывать. В мыслях себя в оных покоях видел. Да отвык, что не можно, где пожелается, там и быть, как на том свете. На Земле, помнишь, ежели поспеть куда изволишь, итти надобно. Зело скучно того ради ногами двигать, токмо кости гораздо болят. Но не без сумленья мне, как доселе, в прежней жизни, не чаял, как то нудно. Все в памяти витало, как, телом не отяжеленный, быть мог, где задумал.
Что увидел далее потрясло меня до самого нутра! Чудища с квадратными глазами, на мягких колесах, катились по надобностям своим, токмо урчали злобливо. Дух подле них тяжелый был, и от иных серый дым под колесами бился. Внутри чудищ люди сидели, и так покойно, будто привычно им. Я им чуднее показался, чем двигающиеся твари. На меня пялились и пальцами тыкали. Понял я, что правят они металлическими конями заместо лошадей. Любопытство во мне взыграло. Не утерпел, встал на пути, чудище передо мной завизжало, и из бока у него вылез кричащий человек.».
Усмехнулся Петр в усы, вспомнив встречу с Толиком, и писал дальше о нем и об ученом Поводушникове:
«Тоже Данилычем оказался, как Алексашка. Только где ему до друга моего грешного. Того черта мне зело недостает. Его и тебя, душа моя. Один я здесь, как старый дуб среди убранного поля. Бродят все вокруг, дивятся, какой он старый и могучий, от непогоды под ним жмутся, а об одиночестве его и не думают. Была бы ты со мной али хоть Алексашка, и вместе б на новую жизнь смотрели».
Петр горестно сдвинул брови и по привычке ткнул ручкой в несуществующую чернильницу. Затем досадливо скривился и продолжил писать дальше.
«Зело скушно языком молоть! Отвык, что не волен мысли свои и чаяния в чужую голову вложить, как на том свете. По загробной привычке мнилось, что коли подумать, так уже и поймут! Нет, не слышат, сукины дети! На Земле говорить надобно губами шевелить и языком. Сильно это делу мешает! Надо все нутряные мысли наружу выговаривать! Да и тогда понимают все как-то по-иному. А иные без конца мелят и мелят!».
Остановился Петр на минуту и удивился, что письмо получилось большое, а он еще и половины не сказал. Вспомнил, как всегда второпях черкал что-то на бумаге для жены, никогда не имея времени на подробный рассказ. Но ведь тогда рядом были друзья, соратники. Все его думы и чаяния доставались им. Теперь же только с бумагой он и мог поделиться.
«Питербурхская крепость ныне Петропавловской зовется. Помнишь итальянца Трезини все руками махал и из-за денег со мной спорил? Докончил он собор-то. В нем мы с тобой, родная, вместе лежим. Вернее, ты лежишь, а я тут к новой жизни привыкаю.».
Вспомнилось, как облюбовал он остров для крепости. Как 16 мая 1703 года заложил здесь первые бревна и назвал место сие Санкт-Питербурх. В то время шла война со Швецией, и хоть и взяли городок Ниеншанц с хорошо укрепленной крепостью, все же угроза от врага оставалась очень серьезной. Необходимо было защищать земли, отвоеванные в ходе Северной войны. Чтобы спокойно строить новый город, необходимо было запереть Неву на подходах к нему. Для того и решил он отстраивать сильную и хорошо укрепленную крепость. Сам принимал участие в разработке ключевых позиций, смотрел, как врывали заостренные колья в землю, как насыпали валы. В помощь привлек француза Ламбера. Это он разрабатывал план первой, деревянной, крепости. Простояла она три года, а затем стали ставить каменную. К тому времени уже обустроились на новом месте и легче стало доставлять необходимое. Толково была крепость задумана. Защищена и с воды, и с суши. В случае нападения врага все могли внутри укрыться. В углах, по всем фортификационным правилам того времени, возводили бастионы, куртины (то есть стены) ставили по 912 метров высотой. Перед куртинами построили равелины треугольниками, выдававшимися вперед, для защиты стен и обстрела противника с двух сторон.