Я буду бороться! Я никому не отдам свою нору! И два пальца, большой и мизинец, сомкнулись на горле невидимого врага.
Все новые алкаши с разных сторон подходили к поляне, однорукий мальчишка носился между пнями, как официант в кафе от столика к столику. Дядя Паша повел Алешу в бараки за лесочком, в свою комнату, где переодевался после работы. Здесь царила истинно спартанская строгость: кровать с панцирной сеткой без матраца, офицерская шинель на ней, три томика военных мемуаров на голом столе, тумбочка с тарелками. В шкафу, правда, богатая одежда. И сумка, из которой дядя Паша вытащил коньяк, лимоны, шпроты, хлеб. Над ним нависла настоящая беда, иначе бы не стал он пить на работе.
Зачем тебе Колкин?
Нельзя было не отвечать ему. Друг семьи, товарищ отца, человек, которому Алеша обязан.
Я ведь лгал вам, когда говорил, что жизнь у меня сложилась Она изначально была плохой, и, боюсь, в скором времени мне туго придется. Надо сделать рывок и освободиться от общества и начальников.
Так зачем же тебе все-таки Колкин?
Для рывка. Если решусь, ответил Алеша, уже зная, что не сам он будет решать.
В позапрошлую ночь взвыли сирены, остановились две мешалки, Алеша убеждал себя: ничего не исправляй, запиши в журнал о поломке двух смесителей, вызови электрика, пусть затвердеют смеси, пусть, именно это от него и требуется. Надсадно, над самым ухом ревели другие мешалки, чавкали, всхлипывали, и в слитном гуле улавливался провал, немота скорбно молчавших моторов. Терпели бедствие механизмы, взывали к помощи и Алеша не мог изменить себе, помог мешалкам, они ожили, заработали.
Об одном я прошу тебя, Алешенька: не надо крови. Она никогда не лилась в моей норе. Я не хочу поэтому бросать ее, скажи там что-нибудь Наталье
4
Выгнали его во вторник 20 марта, статья 33‐я, пункт 3‐й завидное постоянство, подумал Алеша, все то же неисполнение обязанностей. И вроде бы по закону: акт об отсутствии на рабочем месте более двух часов, решение завкома, приказ директора. Но так обленилось начальство, что допустило грубейший промах: завком собрался за сутки до того, как Родичевым А.П. было совершено нарушение трудовой дисциплины. На глазах у кадровика Алеша сунул в карман копии документов, показав расхождение в датах. Договорились: в суд Алеша не подаст, но кадровик не оповестит милицию о кандидате на высылку. Ни злости у него не было к начальникам, ни гнева на себя. Всего лишь легкий страх и упоение страхом, неизвестность манила. Обе трудовые книжки были изучены, вывод напрашивался: выше разнорабочего ему в этой жизни не подняться, и тем не менее он будет работать там, где ему понравится, и денег у него будет много. Ни в июле, когда кончится срок узаконенного безделья, ни позже или раньше в бюро трудоустройства он не придет. Жизнь в столице стала тревожной. К пивным подъезжали автобусы с милицией, хватали всех подряд, потом отпускали, переписав адреса. Еще не наступила пора массовых десантов на овощные базы, а уже известно: контроль усилен, расчет не в конце каждого рабочего дня, а раз в неделю, причем смотрят на прописку и шмонают в проходной. Совсем увял частный наем, директора совхозов не подъезжали к бюро с заманчивыми посулами.
Алеша надеялся на счастливый случай, и тот его не миновал.
Однажды на старом «москвиче» подкатил к бюро высокий седой мужчина, прошелся по рядам безработных, заглядывая в их трудовые книжки, не оставил вниманием своим и Алешу, сидевшего в сторонке. Удовлетворенно кивнул, прочитав куцые записи и не обнаружив никакого интереса к той полосе жизни Алеши, которая была до этих записей. Сказал, что именно такой ему и нужен. «У тебя ведь в запасе три месяца» Повел его к «москвичу», пригласил в кафе, напоил и накормил. «Меня зовут так: Самуил Абрамович, я директор продовольственного магазина». Выложил деловое и несколько необычное предложение. Ему нужен грузчик, до 1 августа, работать придется под чужой фамилией, трудовая книжка на эту фамилию и будет лежать в отделе кадров торга. Дело в том, что обладатель этой фамилии интеллигентный юноша из очень уважаемой семьи, юноше требуется трудовой стаж для поступления в институт, а семья, к сожалению, не привила ему любви к труду, институты же сейчас отдают предпочтение воинам и работягам. Можно, конечно, оформить юношу грузчиком и не видеть его на работе, все можно. Однако надо блюсти закон. В июле юноша сдаст экзамены в институт и заберет трудовую книжку. Что касается Алеши, то он, Самуил Абрамович, дает честное слово и от своего имени, и от имени благодарных родителей юноши: еще до 1 августа Алеша будет зачислен на очень хорошую работу с очень хорошими деньгами. Если, конечно, не захочет остаться в продмаге.
Тебе не придется идти на этот невольничий рынок, сказал Самуил Абрамович и потыкал вилкой в сторону бюро. Добрые глаза его с сочувствием смотрели на Алешу.
Согласен, кивнул Алеша и уточнил: С понедельника.
Он искал Михаила Ивановича, сгинувшего, пропавшего, пропившего все ценное, что взял, покидая «царское село», книги даже загнал. Некоторую ясность внесла соседка: неделю назад какие-то очень приличные мужчины сажали приодетого и трезвого Михаила Ивановича в черную «Волгу», что сужало район поисков милиция на черных «Волгах» не разъезжает. Нашелся Михаил Иванович в больнице на Каширке, его поместили в алкогольное отделение. Воскресным вечером Алеша помчался к нему, ожидал увидеть слезы и тихое бешенство человека, впервые заключенного в камеру, эти ведь палаты для алкашей мало чем отличались от тюрьмы. И был изумлен до подавленности свеженький и бодренький Михаил Иванович заливался радостным смехом, будто его с почетом вернули в родной аппарат; наконец-то он очутился среди своих, здесь не надо было прятаться, скрывая порок, официально признанные алкаши составляли товарищество. Грубо оборвав неуместное веселье, Алеша строго спросил, как Михаил Иванович, свободный человек, попал в эту конуру с решетками. Оказалось старые знакомые по «царскому селу», и Алеше это очень не понравилось. С другой стороны, пусть полежит, вылечить-то его не вылечат, но отдохнет, надо ему почистить рот и вставить зубы, протезиста в больнице нет, но за деньги все можно сделать. Михаил Иванович поддакивал, похохатывал и все более злил Алешу. Почти ежедневно он виделся со Светланой, и отец ее, о котором она мало что знала, становился лишним, ненужным, мешающим жить.
Магазин Самуила Абрамовича в цокольном этаже, выше универмаг, а над ним жилой корпус многоквартирного дома, все подъезды выходили во двор. Машины с продуктами задом подбирались к транспортеру, на ленту его ставились мешки. Мясные туши летели по скользкому жестяному желобу, их цепляли крючьями и волокли к холодильной камере. Ящики со всем прочим разгружались легко и быстро, четыре лифта соединяли отделы продмага с низами его. Тренькал звонок, доносился голос продавщицы: «Три ящика с консервами давай быстрей!» Ящики в лифт, туда же накладную на них. Нажимали кнопку, в торговом зале с лязгом открывались дверцы. В обед со всех собирали по двадцать копеек, из обрезков мяса уборщица варила и жарила вкусную еду, в ресторане она стоила бы пять рублей. На десерт актировали якобы разбитую банку с персиками. Тем же способом добывалась водка. Было дружно, продавщицы смеялись до упаду за общим обеденным столом. Самуил Абрамович грустно посматривал на свою рать. «Мальчики вы мои, девочки» вздыхал он. К закрытию магазина продавщицы, все молоденькие, в одинаковых светло-голубых беретиках, становились крикливыми, злыми, какая-нибудь да напивалась под возмущенные крики покупателей. Самуил Абрамович производил короткое дознание: «Ах, Маня, Маня, народ же все видит, и бог тоже» Не наказывал, ограничивался внушением. «Дети, несчастные дети» жалеюще говорил он Алеше, которого выделял, которого ценил за честность и трезвость. У завмага побаливали ноги, нетвердой походкой передвигался он вдоль мешков и ящиков, считал и записывал, часто хватался за сердце, но слух, зрение и прочие чувства сохранил в неизрасходованности. Когда потерявшая стыд продавщица пронеслась как-то мимо в одной комбинашке, он признался: «Грехов за мной, Алексей, уйма, и такими юными тоже пользуюсь, но скажу тебе они, эти нынешние, в восемнадцать лет уже старухи»