Спаси его Форд, сказал Бернард, отворачиваясь.
На Форда надейся, а сам не плошай! И со смехом (да! с ликующим смехом) Гельмгольц кинулся на подмогу сквозь толпу.
Свобода, свобода! восклицал Дикарь, правой рукой вышвыривая сому, а левой, сжатой в кулак, нанося удары по лицам, не отличимым одно от другого. Свобода! (И внезапно рядом с ним оказался Гельмгольц.) Молодчина Гельмгольц! (И тоже стал отбивать атакующих.) Теперь вы люди наконец! (И тоже стал швырять горстями отраву в распахнутое окно.) Да, люди, люди! И вот уже выкинута вся сома. Дикарь схватил ящик, показал дельтам черную его пустоту. Вы свободны!
С ревом, с удвоенной яростью толпа хлынула опять на обидчиков.
Они пропали, вырвалось у Бернарда, в замешательстве стоявшего в стороне от схватки. И, охваченный внезапным порывом, он бросился было на помощь друзьям; остановился, колеблясь, устыженно шагнул вперед, снова замялся и так стоял в муке стыда и боязни без него ведь их убьют, а если присоединится, самого его убить могут, но тут (благодарение Форду!) в вестибюль вбежали полицейские в очкастых свинорылых противогазных масках.
Бернард метнулся им навстречу. Замахал руками теперь и он участвовал, делал что-то! Закричал:
Спасите! Спасите! все громче и громче, точно этим криком и сам спасал. Спасите! Спасите!
Оттолкнув его, чтоб не мешал, полицейские принялись за дело. Трое, действуя заплечными распылителями, заполнили весь воздух клубами парообразной сомы. Двое завозились у переносного устройства синтетической музыки. Еще четверо с водяными пистолетами в руках, заряженными мощным анестезирующим средством, врезались в толпу и методически стали валить с ног самых ярых бойцов одного за другим.
Быстрей, быстрей! вопил Бернард. Быстрей, а то их убьют. Упп Раздраженный его криками, один из полицейских пальнул в него из водяного пистолета. Секунду-две Бернард покачался на ногах, ставших ватными, желеобразными, жидкими, как вода, и мешком свалился на пол.
Из музыкального устройства раздался Голос. Голос Разума, Голос Добросердия. Зазвучал синтетический «Призыв к порядку» 2 (средней интенсивности).
Друзья мои, друзья мои! воззвал Голос из самой глубины своего несуществующего сердца с таким бесконечно ласковым укором, что даже глаза полицейских за стеклами масок на миг замутились слезами. Зачем вся эта сумятица? Зачем? Соединимся в счастье и добре. В счастье и добре, повторил Голос. В мире и покое. Голос дрогнул, сникая до шепота, истаивая. О, как хочу я, чтоб вы были счастливы, зазвучал он опять с тоскующей сердечностью. Как хочу я, чтоб вы были добры! Прошу вас, прошу вас, отдайтесь добру и
В две минуты Голос при содействии паров сомы сделал свое дело. Дельты целовались в слезах и обнимались по пять-шесть близнецов сразу. Даже Гельмгольц и Дикарь чуть не плакали. Из хозяйственной части принесли упаковки сомы; спешно организовали новую раздачу, и под задушевные, сочно-баритональные напутствия Голоса дельты разошлись восвояси, растроганно рыдая.
До свидания, милые-милые мои, храни вас Форд! До свидания, милые-милые мои, храни вас Форд! До свидания, милые-милые
Когда ушли последние дельты, полицейский выключил устройство. Ангельский Голос умолк.
Пойдете по-хорошему? спросил сержант. Или придется вас анестезировать? Он с угрозой мотнул своим водяным пистолетом.
Пойдем по-хорошему, ответил Дикарь, утирая кровь с рассеченной губы, с исцарапанной шеи, с укушенной левой руки. Прижимая к разбитому носу платок, Гельмгольц кивнул подтверждающе.
Очнувшись, почувствовав под собой ноги, Бернард понезаметней направился в этот момент к выходу.
Эй, вы там! окликнул его сержант, и свинорылый полисмен пустился следом, положил руку Бернарду на плечо.
Бернард обернулся с невинно-обиженным видом. Что вы! У него и в мыслях не было убегать.
Хотя для чего я вам нужен, сказал он сержанту, понятия не имею.
Вы ведь приятель задержанных?
Видите ли начал Бернард и замялся. Нет, отрицать невозможно. А что в этом такого? спросил он.
Пройдемте, сказал сержант и повел их к ожидающей у входа полицейской машине.
Глава 16
Всех троих пригласили войти в кабинет Главноуправителя.
Его фордейшество спустится через минуту. И дворецкий в гамма-ливрее удалился.
Нас будто не на суд привели, а на кофеинопитие, сказал со смехом Гельмгольц, погружаясь в самое роскошное из пневматических кресел. Не вешай носа, Бернард, прибавил он, взглянув на друга, зеленоватобледного от тревоги. Но Бернард не поднял головы; не отвечая, даже не глядя на Гельмгольца, он присел на самом жестком стуле в смутной надежде как-то отвратить этим гнев Власти.
А Дикарь неприкаянно бродил вдоль стен кабинета, скользя рассеянным взглядом по корешкам книг на полках, по нумерованным ячейкам с роликами звукозаписи и бобинами для читальных машин. На столе под окном лежал массивный том, переплетенный в мягкую черную искусственную кожу, на которой были вытиснены большие золотые знаки Т. Дикарь взял том в руки, раскрыл. «Моя жизнь и работа», писание Господа нашего Форда. Издано в Детройте Обществом фордианских знаний. Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он сделал вывод, что книга неинтересная, и в это время отворилась дверь, и энергичным шагом вошел Постоянный Главноуправитель Западной Европы.
Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю:
Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.
Дикарь взглянул на Главноуправителя. Он приготовился лгать, шуметь, молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободренный Дикарь решил говорить правду напрямик.
Да, не нравится.
Бернард вздрогнул, на лице его выразился страх. Что подумает Главноуправитель? Числиться в друзьях человека, который говорит, что ему не нравится цивилизация, говорит открыто, и кому? Самому Главноуправителю! Это ужасно.
Ну что ты, Джон начал Бернард. Взгляд Мустафы заставил его съежиться и замолчать.
Конечно, продолжал Дикарь, есть у вас хорошее. Например, музыка, которой полон воздух
«Порой тысячеструнное бренчанье кругом, и голоса порой звучат!»
Дикарь вспыхнул от удовольствия:
Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира не знает.
Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир, видите ли, запрещен. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и нарушать их. Причем безнаказанно, прибавил он, поворачиваясь к Бернарду. Чего, увы, о вас не скажешь.
Бернард еще безнадежней и унылей поник головой.
А почему запрещен? спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку, читавшему Шекспира, что на время забыл обо всем прочем.
Главноуправитель пожал плечами.
Потому что он старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
Но старое ведь бывает прекрасно.
Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где все только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. Он сморщился брезгливо. Мартышки и козлы! Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить свое презрение и отвращение.
А ведь звери это славные, нехищные, как бы в скобках, вполголоса заметил Главноуправитель.
Почему вы не покажете людям «Отелло» вместо этой гадости?
Я уже сказал старья мы не даем им. К тому же они бы не поняли «Отелло».
Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.
Что ж, сказал он после паузы, тогда дайте им что-нибудь новое в духе «Отелло», понятное для них.
Вот именно такое нам хотелось бы писать, вступил наконец Гельмгольц в разговор.
И такого вам написать не дано, возразил Монд. Поскольку если оно и впрямь будет в духе «Отелло», то никто его не поймет, в какие новые одежды ни рядите. А если будет ново, то уж никак не сможет быть в духе «Отелло».